Барышни-крестьянки, или черное и белое

В это утро у барина было прескверное настроение. Едва проснувшись, он оседлал дебелую Анну и долго щипал ее пышные груди, а также искусал до крови твердые шершавые соски. Она кричала от таких «ласк», а прибежавшему на ее вопли Трифону от всей души дал в ухо. Василий Львович не испытал никакого удовольствия и от юной дочери Анны Лукерьи, которую он распробовал совсем недавно, и которая еще не вошла в полную женскую силу. И барский член входил в ее нежное нутро только наполовину, а если глубже, то вчерашняя девушка просто теряла сознание.

Единственное, что могло успокоить расшатанную нервную систему, так это старый добрый бром пополам с коньяком и лицезрение природы. Брому оставалось мало, а природа всегда была под рукой, вернее, перед глазами. Речка, лужок, травка, цветочки, пастушки, овечки, козочки, особенно, когда они входят в «охоту». Но… в темной душе Василия Львовича в последнее время словно поселились два человека: похотливый самец и практичный помещик средней руки, а иногда заходил в гости и третий, гражданин с большой буквы. Самец один на один против помещика обычно побеждал, особенно, если дело касалось увеличения населения принадлежавших ему деревень. А если помещик и гражданин объединялись против самца, то последнему ничего не оставалось, как заниматься рукоблудием или глушить бром пополам с коньяком. Доктор Фриц Шульце, обрусевший немец, который поставлял барину бром, отправился на холеру, а барин просто хватил коньяку и вышел на балкон своего дома прямо в спальной рубахе. Хорошо! Утренний воздух был свеж и прохладен, и пах цветущими липами. Под липами тощая девчонка с прутиком пасла козочек, и барин возжелал ее поиметь под предлогом потравы, или отобрать коз и их поиметь, но тут явился гражданин с большой буквы и сказал:

— Девочек иметь нельзя, потому что грех, и за это Вы будете гореть в аду, а коза опять сдохнет, потому что ее анатомия не рассчитана на человека.

— Тогда что же остается? – в полном недоумении спросил Василий Львович сам себя, то есть Гражданина.

— Дрочить, – скупо ответил Гражданин и удалился.

Но ему на смену явился практичный помещик средней руки, который посоветовал не заниматься ерундой, а хотя бы побриться, умыться и осмотреть заросший сад. Барин только собрался со смаком спустить с балкона в сторону тощей девчонки, а потом осмотреть сад, но практичный помещик отсоветовал и это:

— Прекратите заниматься ерундой и тратить попусту силы. Вспомните тятеньку!

А что его вспоминать-то, подумал барин, жил в свое удовольствие, сладко ел и пил и скончался от сердечного приступа с сенной девкой на конце в момент эякуляции. А уж если вспоминать, то тот случай, когда Василий Львович вместе с тятенькой пошли на пруд, посмотреть на купающихся девок и выбрать одну, посисястей, в подарок драгоценному Васеньке на совершеннолетие. Они с тятенькой сидели в кустиках и подглядывали за купающимися девками, как они окунаются в холодную воду, визжат и трясут своими грудями.

Какие же они были разные! Широкобедрые и узкозадые, с огромными отвислыми грудями и с одними острыми сосками, с косами, свернутыми в бублик на темени, и с распущенными до задниц волосами. Неокрепший организм Васеньки не выдержал такого зрелища, и он сладко спустил в светлые панталоны, хрюкая и повизгивая, как хряк при случке со свиноматкой. И выбрал он чуть погодя девушку самых выдающихся кондиций, то есть, очень сисястую и очень широкобедрую, с задом, как у жеребой кобылы. И на лицо девушка тоже была хороша! Скуластая, с широким, как у коровы носом и узким жабьим ртом. Тятенька ее держал сзади за сиськи, а она смотрела жадным взором, как Васенька обнажается, как подходит, как открывает огромный, больше, чем у отца, член, и как вводит его в девичье, как оказалось при ближайшем рассмотрении, нутро, такое влажное и горячее, как… как…

Барин не вынес таких воспоминаний, и все-таки спустил с балкона, торопливо задрав спальную рубаху. Практичный помещик в сердцах плюнул и удалился, а в голове стало пусто и ясно, как на лугу после уборки сена.

Барин все-таки собрался без всякой помощи и подсказок осмотреть сад на предмет прореживания и корчевки, а для этого тщательно выбрил толстые щеки, выпил еще немного коньяку и, одевшись во все свежее, сошел с крыльца на грешную землю, как покоритель неизведанных земель сходит с корабля на остров, заросший, э, бамбуком и, э, кокосовыми пальмами.

Итак, барин в светлой чесучовой паре, в мягкой шляпе и с камышовой тросточкой в толстых пальцах отправился в сад, в самый дальний его конец, где дворня исстари держала в заборе дыру, ведущую к реке, чтобы не обегать кругом, если барину захочется свежей рыбки. Замшевые башмаки ступали неслышно по шелковистой траве, зелтые одуванчики послушно расставались с головами под ударами тонкой тросточки, солнце светило в затылок, прикрытый мягкой шляпой, и ощутимо грело шею. Настроение стало улучшаться. Василий Львович хотел, было, насвистеть «Ой ты, степь широкая», как вдруг в зарослях одичавшей смородины заметил зад в сарафане, а ниже – незагорелые ноги. Эти босые ноги шевелились, словно их хозяйка наступила в муравейник, и они ползали по ним, но не кусали, и зад в сарафане тоже шевелился, будто приглашая его облапить. Осторожно, чтобы не спугнуть, барин подобрался совсем близко и, как лев из засады прыгнул и охватил этот зад, и приник к нему.

— Вот ты и попалась! – сказал барин и приник к заду плотнее.

— Ой! – сказала глухим басом девица и замерла.

— Что ты делаешь в моем саду, отвечай!

— Ягодки собираю.

Хорошо, что не сробела, подумал барин, а то некоторые с испугу мочу пускают.

— И на что же тебе ягодки?

— Вареньице варить буду.

— Вот сейчас я посмотрю, какое у тебя там вареньице, и насколько оно сладенькое! – сказал барин, задирая на девице красный сарафан и рубашку. – Стой, как стоишь, а не то засеку!

А девица была чудо как хороша, словно вырубленная из цельного куска мрамора Галатея умелым резцом Пигмалтона и оживленная Афродитой. И звезчатая дырочка, и бархатный на ощупь «персик» с забавными «ушками», и козий клиторок. Все это резало глаз на ярком солнце, и манило, и звало.

— Ой! – снова сказала девица. – Не замайте, Ваша милость!

— А вот и замаю! – воскликнул Василий Львович, торопливо ослабляя подтяжки. – Вот и замаю!

— Ох! – вскрикнула девка. – Так я ишшо девица!

— Уже нет, – успокоил ее барин. – А в утешение я тебе рубль серебряный дам. Потом как-нибудь.

А девка была хороша и внутри, и так глубока, что барский член едва доставал дна. Василий Львович высвободил из-под льняной рубашки ее груди и держался за них, как пьяный ямщик за вожжи.

Наконец наказание девки закончилось, и из ее хлюпнувшего нутра барин извлек сморщенный член. Отер его о сарафан и скрыл в панталонах.

Она тоже выпрямилась и, щурясь от солнца, спрятала груди обратно в рубаху и пробасила:

— Я была послата барыней пригласить соседа на ейный день рождения, да, видать, колверт гдей-то обронила.

Она принялась шарить в высокой траве обеими руками, но порезала об осочку палец, принялась его насасывать, но письмо все-таки нашла.

— Вот!

И пока барин читал, она подобрала берестяной туес с ягодами и скрылась в кустах одичавшей смородины. Из-за забора послышался затихающий конский топот. Ничего, симпатичная, подумал барин.

А письмо гласило: «Милостивый государь! У меня прекрасный повод провести несколько незабываемых часов в кругу самых близких и дорогих друзей. Приглашаю и Вас, любезный Василий Львович, в вечеру на торжество, посвященное моему совершеннолетию! Искренне Ваша, соседка Людмила Викторовна Князева, институтка».

Барин задумчиво выгнул бровь и, подобрав с земли тросточку, удалился в дом. Вот как, в вечеру, думал он, а мы даже не представлены! Ничего, как-нибудь познакомимся.

К вечеру Василий Львович был совершенно готов. Он надел фрак, белый жилет, черные брюки с лампасами и лаковые сияющие туфли. Повелел также Трифону снять повязку с уха, запрячь ландо и занять место возницы. Когда они подъехали к прекрасному трехэтажному беломраморному дому с колоннами на холме, барин в который уже раз пожалел, что у него дом только двухэтажный и деревянный. Впрочем, после выгодной женитьбы на уездной дурочке можно было бы замахнуться и на подобный неоклассицизм. Ливрейные слуги кинулись открывать дверцы, схватили лошадей под уздцы, но Трифон замахнулся на них кнутом. Стоявшие на запятках звероподобные конюхи кинулись на слуг, но Василий Львович жестом их остановил. Он легко, как в молодости, взбежал по ступеням и представился сам, согнувшись в поклоне:

— Василий Львович Дементьев, дворянин!

— Людмила Викторовна Князева, институтка, бывшая, недавно выпущена.

Она присела в изящном реверансе и показала груди, декольтированные почти до сосков, а барин припал к руке, затянутой в белую перчатку.

— Какие, однако, у Вас преданные слуги! – удивилась Людмила Викторовна, отнимая у него руку.

— Это от недостатка образования, – пояснил барин. – Чем больше образования, тем больше самостоятельности, и меньше преданности. Позвольте предложить Вам, мадемуазель, руку.

Она была в чем-то белом, длинном, в изящной шляпке с лентами и полувуалью, и, похоже, без корсета. Хозяйка и гость медленно шли по длинному коридору и мирно беседовали.

— Вы изволили сказать, что закончили Институт благородных девиц. Не соблаговолите ли уточнить, какой?

Она обворожительно улыбнулась:

— Самый настоящий, Смольный.

— Ходят слухи, что там житье – не сахар. Так ли это?

— Совсем не сахар. Зимой в дортуаре градусов не выше восьми – десяти, питание хотя и четыре раза в день, но скудное и однообразное. Тем и спасались, что на присланные деньги покупали колбасу и булочки. Дашь, бывало, швейцару десять копеек, а он из десяти две себе берет в виде налога на риск. Мне-то еще не так плохо было, я в дворянском отделении обитала, а сестра – в мещанском.

— Это как же-с? Разве она не дворянка?

— Дворянка. В дворянском отделении мест не было, отец спешно переправил ей документы, и она стала мещанкой. Там было все хуже, и питание, и одежда казенная, а самое отвратительное, так это казенные корсеты.

Барин кашлянул, чтобы не рассмеяться.

— Самая бесполезная вещь женского туалета – это корсет.

— И не говорите. Некоторые девочки так затягивались, что падали в обморок. Первое, что я сделала, выйдя из стен Института, выбросила корсет в Мойку. И моя сестра Ольга тоже. Теперь мы живем, как есть, по женской натуре.

— А где Ваша сестра? В Петербурге?

— Почему? Она здесь, живет в усадьбе, занимается хозяйством.

Они подошли к высоким дверям, возле которых стояли два ливрейных. Слуги поклонились и распахнули двери. «А вот и Оленька!», – сказала Людмила. – «Позволь тебе представить Василия Львовича Дементьева, нашего соседа!».

Барин сдержанно, с достоинством поклонился. Ольга сделала глубокий реверанс.

Если Людмила была в светлом, то Ольга в черном, как две шахматные фигуры, как две королевы на одной доске, черная и белая. А так, у них даже фасоны были одинаковы, и высокие прически на греческий манер, и бриллиантовые ожерелья, и серьги.

— Похоже, любезная сестрица, гостей больше не будет, – сказала Ольга. – Я уже распорядилась убрать лишние приборы.

— Ничего удивительного, – ответил Василий Львович. – Холера!

— Не хотите ли омыть руки? Говорят, что холера – болезнь грязных рук.

— С удовольствием. Соблаговолите проводить.

Людмила громко хлопнула в ладоши, и на ее зов выскочил ливрейный.

— Акинфий, проводи барина в туалетную!

И как она их различает, думал барин, по мне так они в этих париках все одинаковы.

В туалетной комнате Василия Львовича ждало разочарование. Вместо новомодного ватерклозета в дощатом полу была дыра, а в дыре пристроилась большая ночная ваза. Акинфий с поклоном подал ему душистое мыло и принялся поливать на руки из фарфорового кувшина.

— А скажи мне, брат Акинфий, ездят ли к вашим барыням женихи?

— Поначалу да-с, много было, а потом перестали.

— Что так?

— Отвадили.

— Интересно! А под каким же предлогом?

— Не подходящие. То худородные, то небогатые, то моты.

— Вот как!

— Потому сегодня и гостей-то нет кроме Вашей милости.

— А скажи, любезный, может, они кого из дворни привечают? Фаворитов завели?

— Ни-ни, Ваша милость.

Акинфий подал барину простое льняное полотенце и перешел на доверительный шепот.

— Так обходятся.

— Это как же?

— Друг с дружкой, как шут с Петрушкой.

— Забавно! На вот, возьми на водку.

Василий Львович протянул слуге серебряный полтинник. Тот согнулся в поклоне:

— Премного благодарен!

В жилетном кармане покоился флакон из темного стекла. В нем содержалось зелье, способное подвигнуть на постельную любовь любую, хоть девчонку, хоть древнюю старуху, хоть набожную монахиню. Это зелье завещал ему покойный батюшка, а доктор Шульце подверг химическому анализу и усилил его действие. Только шахматных королев нужно было как-то отвлечь.

— Любезнейший!

— Да, Ваша милость?

— Ты не мог бы где-нибудь через полчасика организовать небольшой пожарец, поджечь какой-то сарай, овин?

Ливрейный насторожился.

— Это зачем же?

— Хочу устроить для барынь развлечение. Фейерверка ведь не будет?

— Не будет, Ваша милость.

— Не можешь сам, найди моего Трифона. Он где-нибудь в людской в карты играет. Он устроит все, как надо.

Ливрейные снова открыли высокие двери, и барин вошел в обеденную залу. Акинфий подставил ему стул и исчез. Бокалы уже были налиты, Василий Львович схватил один из них.

— Позвольте поздравить, так сказать, и пожелать всех благ! Сто лет, и куль червонцев! И женишков! Только не из пехотных и не гусар.

Ольга и Людмила посмотрели друг на друга и пригубили шампанского. Барин отпил сразу половину.

— Это почему же не пехотных и не гусар? – спросила Ольга.

— Пехотные офицеры тугодумны, а гусары легковесны. Советую артиллеристов. Они основательны и расчетливы.

— Это откуда же Вам известно? – наморщив высокий лоб, спросила Людмила.

— Ваш покорный слуга обучался в артиллерийском кадетском корпусе.

— Значит, Вы тоже офицер?

— Никак нет. Обучение пришлось оставить из-за кончины батюшки. Так что я – простой помещик.

Они обсудили виды на урожай, посетовали на засуху и крестьянскую нерадивость, обругали последний роман Тургенева «Дворянское гнездо». Барин романа не читал, но в обсуждении принял живейшее участие. Он сказал:

— «Дворянское гнездо» – это произведение, выражающее идеал язычника, который еще не отказался от поклонения Венере, но уже познал прелесть более сурового культа, к которому его влекут, порой против собственной воли, стремления его больной и растроганной души…

— Хорошо сказано! – похвалила Людмила.

Ольга похлопала в ладоши.

Они снова отпили из бокалов.

Что-то Акинфий запаздывает, подумал Василий Львович, и в этот момент снаружи донеслись крики: «Пожар, пожар, горим!». Сестры бросились к окнам, а барин достал заветный флакон. Вытащить пробку, добавить к шампанскому несколько бесцветных капель, и снова спрятать флакон было делом нескольких секунд. Он налил себе полный бокал, добавил игристого сестрам и только тогда подошел к окнам.

— Это цыгане! – сказал барин. – Они у меня тоже сарай сожгли. Все украли и сожгли. Они в лощине табором стоят. Приеду домой, прикажу своим нукерам всех захватить, мужиков пересечь, баб и девок, э, тоже, малышню оправить в сиротский дом. Людмила ахнула, а Ольга воскликнула:

— Как Вы жестоки, mon ami!

— Иначе нельзя-с! Этим индейцам только дай волю, они и Папу римского ограбят и сожгут.

Снаружи раздались крики:

— Все в цепочку! Берите ведра!

Сестры вернулись за стол, но прежней легкой беседы не получилось. Пожар все разгорался, и они решили отправиться на пепелище, когда пожар будет потушен. Василий Львович снова поднял бокал:

— За покровительницу всех огнеборцев икону «Неопалимая купина»! А за рубежом пьют в таком случае за святого Флориана.

Он единым махом опустошил свой бокал и напряженно наблюдал, как сестры выпивали свои. Пожар затихал.

— Может, не поедем на пепелище, а сестра? – спросила Ольга, потирая свой лоб. – Кажется, я пьяна!

— Мне тоже что-то нехорошо, – ответила Людмила.

— В таком случае Вам обеим лучше лечь спать. Утро вечера мудренее и здоровее.

Сзади неслышно подошел весь перемазанный в копоти Акинфий, а с ним премиленькая горничная, в которой Василий Львович узнал утреннюю гостью.

— Агаша, – сказала Ольга. – Приготовь нам постель. Сегодня ляжем пораньше.

— Все готово, барыня, – тихо сказала Агаша, подхватила тяжелый шандал и пошла впереди, освещая путь. Барин подхватил сестер под руки. Их покачивало. Ужо будет вам ночевка, думал Василий Львович.

Сестры скрылись за дверями вместе с горничной, а перемазанный Акинфий зашептал барину на ухо:

— Все устроено в лучшем виде!

Василий Львович, не глядя, сунул ему в руку ассигнацию.

— Премного благодарен! – прошептал Акинфий, обдавая барина водочным духом.

И исчез. За дверью послышалась возня. Барин достал флакон и лизнул пробку, а затем распахнул дверь в спальню…

Он думал увидеть две скромные постели бывших институток, а вместо этого ему в глаза бросилось широкое белое ложе под кроваво-красным балдахином. На нем сплетались и расплетались в тусклом свете лампады под образами три женских тела. Два распростерлись на постели, а третье рвало их груди и толкало коленями нежные волосатые губы. Было совершенно невозможно разобрать, кто из них белая, кто – черная королева, а кто – просто пешка. Барин и разбираться не стал, а просто подошел к верхней и безжалостно воткнул ей сзади свой «нефритовый жезл». Потом он откинул ее в сторону и взялся за другую…

Когда барин пришел в себя, уже рассвело, а часы пробили пять раз. Три растрепанные молодые женщины мирно спали рядом, а над жуиром нависал Трифон.

— Барин, Ваша милость! – бормотал он вполголоса. – Уж я Вас бужу, буду, думал, преставились, как Ваш батюшка. Светло уже, время ехать зеленя смотреть!

— Фу, ты, дурень! – прошептал Василий Львович. – Вот мои зеленя, еще все в росе!

Он погладил по щелкам всех трех спящих женщин. Солнце всходило, и Аврора заливала розовым светом их распростертые тела.