Детство пионера5

С бабками у меня всегда был напряг.

Особенно когда учишься в школе.

Знаете, что сделал, будучи взрослым: проник на территорию родной школы, напоил сторожа, покурил в школьном туалете.

В святая святых, когда советские педагоги, грудью закрывали заслоны супротив неформальной молодёжи.

Конечно в форточку, как мило и смешно.

Представьте: здоровый парень изгибается под потолком туалета, взобравшись на подоконник, по тихоньку курит в сложенную горстью ладонь.

Аккуратно пуская дым в открытую форточку.

Естественно под покровом ночи.

Всё — гештальт закрыт.

Ещё в школе, понял: что лучше стать выдающимся отщепенцем, чем просто никем, или обычным взрослым трудящимся.

В то время, рос в необеспеченной семье.

Отец укрылся в Польше, отчим ушел из семьи, вскоре после рождения брата, потом не платил алименты. Мать работала на двух работах, чтобы как-то содержать: себя, бабушку, меня, маленького брата. Хотя бабушка получала пенсию, да подрабатывала на базаре; летом продажей урожая с садового участка, а зимой мотками пряжи.

Не было цветного телевизора, не было магнитофона, у меня не было ничего, кроме дранных сандалий. Хотя другие сверстники, красовались в дорогих кроссовках «адидас», или «пума».

Однажды бабушка, не знаю как, наверно по ветеранской квоте, приобрела в универмаге кроссовки.

Они выглядели очень красивыми: оранжевые полоски по бокам, белая натуральная кожа, широкие шнурки, рифлёная подошва.

Какоё-то производство латвийской фирмы, там название читалось по-иностранному. Только вот с размером случилась оплошность. Примерил их, говорю:

— Большие??!!

— Ничего, ничего, на вырост. Подрастёшь, будет впору, — успокаивала бабушка, гладя меня по голове. Я плакал, уткнувшись в родное плечо.

— Поплачь, ничего, вырастешь…

Эти кроссовки оказались 43 размера.

Мерил, ходил в них, правда, по квартире.

Мои ступни утопали в них, не помогали даже крепко завязанные шнурки.

Выглядел в них словно волк из мультфильма «ну погоди».

Только волк мог куда-то шлепать, а я нет.

Через несколько лет бабушка их продала на рынке.

Какому-то верзиле, из деревни, у которого тот же размер:

Конечно, не вырос до 43-го размера, только до 41-го, и то с половиной.

Почему плакал? От обиды, от огорчения, ведь хотел стать человеком, который ходит в нормальной обуви.

А маленький братик донашивал одежду, которая становилась мне мала; курточки, пальтишки, рубашонки, штанишки, — мама их не выбрасывала, а перестирывала, затем аккуратно складывала на хранение в шифоньере.

Еще он игрался в поломанные игрушки, оставшиеся после моих забав.

Мне стукнуло 12 лет, не мог толком ходить, — нет обуви.

Зима, весна, не мог гулять. Так, только до школы, где учился в пятом классе, потом обратно домой.

Имелись валенки, но в них стыдно ходить, одноклассники засмеяли бы.

Были в наличии резиновые калоши, в них топтал снег на улице.

Зимой ноги сильно мерзли, поэтому приходилось надевать толстые шерстяные носки. В самой школе бегал в хлопчатобумажных кедах.

— А ты укради, — посоветовал один одноклассник.

— Как? — удивился.

— Заходишь в раздевалку, или ныряешь в окошко, потом бери что хочешь.

Вот часы там нашел, — он с гордостью показал наручные часы, с металлическим браслетом, в позолоченном корпусе. Тотчас же он их спрятал в карман школьного пиджачка.

— Слышь, только лучше на перемене делать, когда обед. Вахтерша спит, или уходит в сторожку, а дежурный в столовке, — поделился мудростью.

Когда наступила большая перемена на обед, направился в раздевалку.

Школьная раздевалка, располагалась возле главного входа, на протяжении всего пролёта. В ней раздевались ученики, начиная с пятых классов.

Поэтому она сделана очень большой.

Выглядела она примерно так:

Сплошная перегородка во весь длинный пролет, на высоте детского роста окошки, для приема и выдачи одежды. Окошек много, около десяти штук.

А в начале раздевалки, идёт дверца, через которую можно зайти внутрь раздевалки. Возле нее сидел специальный дежурный из школьников, или вахтерша.

Или же, когда никого не было, то дверца закрывалась на замок, или на шпингалет.

Хотя дверца, для отвода глаз: внутрь раздевалки можно, при желании, пролезть в окошки, если школьник чересчур не толстый.

Окошки тоже закрывались, какими-то маленькими дверцами на щеколду.

Но часто бывало, что некоторые окошки не запирались изнутри.

Нарочно, по любезной просьбе «старшаков».

Внутри раздевалки, много железных стоек, с большими крючками.

Крючки прономерованы краской.

На один крючок под номером вешалась одежда, мешочек со сменной обувью школьника, за которым закреплен тот номерок.

Принимали утром одежду, также выдавали её после уроков, назначенные два ученика из класса.

Я не ходил в столовую. Уже тогда обеды в школьной столовой стали платными, то ли три рубля в месяц, то ли пять.

Мама не могла заплатить за них, поэтому ел, что собрали дома в пакет, или голодал, сидя одиноко на подоконнике.

В тот день, на обед у меня ничего не оказалось. Наконец, решился.

Прошелся перед раздевалкой, вроде никого нет: ни дежурного, ни вахтёрши.

Бегала мелюзга под ногами, но ничего, она не помеха.

Одним за другим, кулачком простучал окошки, одно окошко приоткрылось.

Не теряя времени, обдирая руки и плечи, тут же нырнул внутрь.

Меня поймали за руку, когда шарил по карманам чужой одежды в поисках наживы.

А до этого, искал, примерял разную обувь.

Одна пара очень приличных ботинок оказалась впору.

Поэтому заранее подменил: свои галоши сунул в чужой мешок «сменки», а те классные ботиночки в родной мешочек.

Но, как говориться, сгубила жадность: надо было быстрее вылезать обратно, а я остался.

Вахтерша всё же не спала, бойкая бабища на мою беду оказалась.

Украденные предметы, пришлось вернуть, ботинки тоже.

Случай обошёлся моральной поркой на педсовете, реальной экзекуцией дома.

Естественно, одноклассники выказывали некоторую брезгливость, считая меня нищетой, оборванцем, жалким отбросом общества.

Уже тогда, в школе ощущалось сильное расслоение на богатых и бедных: у мальчиков наручные часы, электронные с браслетом, марки «монтана» или «сейко» с мелодиями, у девочек висели в ушках золотые серёжки.

Я хотел походить на них, в тоже время нет.

Они с детства приручены к достатку в обеспеченной семье, обеды, ужины, вечерний уют возле цветного телевизора.

У них крутые вещи, джинсы, кроссовки, кассеты, пластинки.

Ближе к выпуску из школы, мопеды, мотоциклы, на которых они с шиком подъезжали прямо к входу.

Мы вырастали, а значит, вырастали потребности.

У кого-то мелкие, у кого-то большие, вплоть до того, как завалить красивую девчонку одноклассницу в постель.

Кроме того, с каждым классом выше, увеличивалась потребность возвыситься над ровесниками, унизить кого-то.

Например, в шестом классе меня подставили на уроке труда.

Сам трудовик ушёл в кандейку: то ли пить чай, то ли читать газету.

Парней оставил, мол, сами разберётесь.

Там надо одну детальку точить из деревяшек, «чопики» называются.

Я мучился, один мальчик говорит:

— Вот ножик, возьми, стругай.

С радостью принял нож. Работа пошла быстрей.

Вдруг что-то отвлекло меня: то ли шум, то ли потасовка.

Конечно, подбежал ближе, а ножик забыл, возле моего места.

А потом вернулся, глядь — ножа нет. Он пропал.

Розыски ни к чему не привели, никто не сознавался, кто его прикарманил.

Пацаны изображали полное неведение, непричастность к пропаже.

Мальчик Владик Драган, хозяин ножа, тоже отбрехивался в голос, рвал на себе одежды, натурально показывая оскорбленную честность: «я его не забирал, он же у тебя в руках оставался. Теперь ищи сам как хочешь!»

«Труды» оказались последними уроками в тот день.

Пацаны давно разошлись по домам, а Владик наблюдал.

При нём, в третий раз перерыл помещение, заглядывая всюду: под верстаки, под станки, под стулья, парты.

Рылся среди мусора, всё бесполезно.

Пропавший нож был дорогой, в смысле по деньгам.

Складное лезвие, красивая перламутровая ручка.

Он не по «40 коп», а по три рубля и двадцать копеек аж, в универмаге так стоил, с ценником на витрине.

Тот мальчик оценил его так потом, когда мы вместе вышли из школы.

Владику заявил с обречённым видом, что никак невозможно найти злополучный нож: «тогда гони три рубля Голубь, даю день, иначе не жить тебе сука…»

Конечно, всё подстроено заранее, чтобы развести меня на деньги.

Осознал вечером того дня: нож, сам по себе, никак не мог исчезнуть.

Значит, кто-то из класса приложил к этому руку.

Понимание с трудом дошло до моего сознания, что кто-то так может поступить очень нехорошо со своим же одноклассником.

Владика считал другом, ведь мы жили в одном доме, почти в соседних подъездах.

Не верилось, что он так мог подло сделать

Но деваться некуда, надо раздобывать деньги.

Денег у меня не было, да откуда им взяться.

У меня даже копилки с мелочью не имелось.

Думал вечер, думал ночь.

Утром придумал, — наврать бабушке.

Будто наша классная учительница срочно собирает деньги, на что-то дорогое, именно по три рубля с каждого.

На что, — сейчас уже не помню обмана: то ли на подарок, то ли на концерт.

Так и сделал, перед уходом в школу.

Бабушка, немного поворчав, выдала из кошелька несчастные три рубля.

После первого урока, на перемене, подошел к Владику, швырнул ему в руки эту бумажку. Гордо повернулся, убежал прочь.

Через несколько дней в школе прошло родительское собрание.

На нём мама поинтересовалась, на что пошли деньги.

«Классная» крайне удивилась, сказала, что в этом месяце сбора денег не проводилось.

Мой обман вскрылся, получил в наказание «ремня» от отчима.

Мне пришлось признаться, куда ушли деньги.

Так по цепочке, подстава Владика вскрылась, нож никуда не пропадал, он находился среди пацанов, потом вернулся к хозяину.

Владик получил тоже «ремня» от отца, а бабушка вернула обратно «трёшку» в кошелёк. В итоге, никто никому не должен.

Но до конца ученичества в школе, Владика, я ненавидел лютой ненавистью.

Перед седьмым годом учебы в школе, в наш подъезд заселился один мальчик, с семьей. Папа, мама, все дела.

Я ходил к нему в гости домой, вместе играли во дворе.

Уже готовился к тому, что мы подружимся.

Как началась осень, он стал учиться именно в моём классе.

Но, буквально через неделю учебы, наша предстоящая дружба разрушилась, так и не начавшись. В классе, с первого дня, с первого урока, новичок, стал нарасхват.

Все, абсолютно все, мальчишки и девочки, наперебой лезли записываться к нему в друзья. Не давала покоя ревность, — ведь я же был первым, как ты можешь не уделять времени именно мне?!

Фамилия новичка оказалась — Сосалин.

Не знаю, может его предки такие водились.

Только отгадайте с трех раз, какую кличку ему выдали?

Вот! Никакую. Честно говоря, сам в шоке:

Как так: новичка ведь сам бог велел дрючить!

Но все его звали по имени, Саша и Саша, на уроках, на перемене, в моём дворе.

Такое поведение бесило меня больше всего на свете.

Я с кличкой, да все пацаны с кличками, а он нет.

Пытался придумывать ему сам клички: Сосел, Сосна, Сосулька, Сосун, Сосулед.

Конечно, он знал об этом, ведь мы жили в одном подъезде.

Поэтому отношения у нас с ним сложились не очень дружеские.

Когда на уроке его вызывали к доске, то призывал:

— О, Сосулед пошел!

Рассчитывая на смешки, всё такое прочее.

Но нет, Саша шёл к доске, что-то чертил там мелом, что-то говорил нам, учительнице.

При этом смотря мне в глаза как бы с укоризной, вроде телепатически говоря:

«Ну зачем ты так. А ведь мог стать моим другом…»

Понятное дело, не понимаете, какой он.

То есть, сам тоже ни черта не понимал в жизни.

Можете себе представить молодого Юпитера, или Аполлона.

Так вот, Саша был красив как бог, или боги, красивее их двух вместе взятых, даже красивее юного Алена Делона.

На его фоне, наша классная икона красоты, вдруг померкла.

Это место занимал Марат Мирсаяпов, по прозвищу Персик, который выглядел как настоящий фруктовый персик: румяным, гладким, очень красивым, и аппетитным.

Девчонки всего класса пищали от восторга, когда Саша с ними говорил, или просто смотрел сквозь них.

Нет, не преувеличиваю, даже приуменьшаю, тот эпатаж.

Возле моего подъезда, прямо под моими окнами, а мы жили на первом этаже, после уроков образовывалось целое собрание.

Там находились почти все, из моего класса, до самого вечера, пока не начинало темнеть.

Харизма, — тогда узнал слово из одной умной книжки.

Даже когда он не выходил из квартиры, или где-то находился, весь класс продолжал тусоваться под моими окнами, видно надеясь, что их кумир, наконец-то объявиться своим поклонникам.

Я не мог ни спать, ни есть.

Ни выйти на улицу, ни поиграть с пацанами во дворе в футбол.

Прятался за занавесками, наблюдая за классом.

Знал, что если выйду туда, то предстоит очередное унижение.

Это была пытка, поэтому молился всем богам, чтобы они избавили меня от этого кошмара. Марат Мирсаяпов тоже исхудал, он даже постриг чудесные черные волосы, в которых он походил, кроме персика, на актера индийского кино.

О да, чудо свершилось, Сосалины, срочно съехали, забрали сына, продали квартиру.

Почему — не знаю. Нет, хотя догадываюсь.

Куда — тоже не знаю, и знать не хочу.

После этого отъезда, а Саша проучился лишь одну четверть школьного года, вся женская, тьфу, девическая половина класса находилась в черном трауре.

Они все плакали и рыдали.

Даже некоторые учительницы, особенно молодые, утирали слёзы.

А что я? Я злорадствовал. На уроках, когда учителя объявляли перекличку, начиналась буква «С», то выкрикивал:

— Эй, а где же Сосалин? Вы забыли назвать Сосалина. Сосалин, выходи, не прячься под партой.

В общем, в таком духе. Марат Мирсаяпов заиграл лицом, щёчки порозовели, волос стал лосниться. А то был сухим и ломким.

Ведь теперь он стал номер один по красоте.

Никто с этим не спорил, не собирался, кроме как Вити Филохова.

Его перевели к нам из другой школы, в мой седьмой класс, под буквой «Д», после того случая с изнасилованием.

Над ним надругался взрослый мужчина, педофил.

Насильника поймали, посадили.

«Д» — наверняка означает дебилы.

«7Д» — уже сборище дебилов и недоумков.

Я находился в полной растерянности: как так — его не гнобят, не обзывают нехорошими словами, Сосалина тоже.

А надо мной тогда развернулся настоящий «буллинг», в полном смысле этого слова.

Андрей Фаттахов, Андрей Скороход, здоровяки из класса, они желали унизить себе подобного. На переменах, они силой затаскивали меня в туалет, расстегивали ширинки штанов, требовали, чтобы им сосал.

Конечно, вырывался, выбегал из туалета с безумными глазами.

Шел жаловаться всем подряд: директору, завучу, учительницам.

Но меня никто из них, ни желал слушать, всем было плевать.

Невозможно описать словами, что чувствовал, что переживал.

Стал думать крепко-крепко, что делается неправильно в этом мире.

Потом… много чего.

На восьмом году учёбы, меня выгнали из моего класса.

Точнее, сам не ходил на уроки.

Прогуливал на улице, или сидел в городской библиотеке за книгой.

Педагоги решили меня, наконец, оставить в покое, чтобы на следующий год прошёл восьмой класс повторно.

Как сказать, не я придумал: «прогуливать, затем остаться на второй год, так будет лучше для всех».

Подсказал новый учитель по физике, Рафаэль Максютович

Я последовал его совету.

Он устроился в нашу школу, когда перешёл в седьмой класс.

До этого, в шестом классе, физику в школе, вела женщина «физичка».

Новый учитель стал одиозной личностью в школе: его никто не любил, ни ученики, ни коллеги, ни начальство.

Наверно поэтому его выперли со старого места работы.

Считался правдорубом, почитал академика Сахарова, также в ответ не любил людей, общество, в котором ему пришлось жить.

Проживал он в «хрущевке», в квартире, где маленькое всё, вплоть до унитаза с ванной.

Так вот, историю поведала бабушка.

Хотя тут надо немного рассказать предысторию.

Раньше, бабушка с мамой жили в старом районе городе.

В «хрущёвке», в доме, построенном при жизни того генсека.

Там я появился на свет, кстати.

Через несколько лет бабушка получила другую квартиру, в новом районе.

Мы переехали туда, где обитали тоже в «хрущёвке», но дом построен по другому проекту, а сами квартиры просторней.

Потом когда в школе объявился новый учитель, обмолвился об этом дома.

«А как зовут его?» — спросила бабушка. Я ответил.

«Так это ж наш бывший сосед, где мы жили раньше, когда ты совсем маленький был», — заохала, потом усмехнулась, принялась вспоминать случай.

Он выглядел примерно так;

Возле той, старой «хрущевки», в которой жил физик, как возле тысяч других «хрущёвок», раньше у подъездов стояли по две скамейки.

Так вот: однажды учитель, взял да обмазал лавки, возле своего подъезда, своим же дерьмом.

Бабушка не упомянула мелкие подробности.

Но как понимаю: физик навалил на газету «труд» с килограмм, свернул добро в кулёк, вышел на улицу ночью, обмазал ровным шоколадным слоем.

Идеальное преступление.

Хотя нет, он признался, что совершил именно он, — тут явка с повинной.

Зачем, — по его словам, чтобы бабушки, не сидели возле его подъезда, не трындели, не сплетничали целыми днями, он их называл «курицами».

Видно они его уже достали вконец.

Как его понимаю сейчас, будучи в возрасте, а не глупым школьником.

«Курицы», тоже от него перенялось, в этом он абсолютно прав, как показала сама практика.

Честно говоря, точно также поступил на его месте, если жил бы в то время, в тех же условиях.

Измазал бы скамейки дерьмом, взамен того, что люди мажут тебе на лицо, или за твоей спиной.

Только они словесно, а я физически.

А моя бабушка, ведь она из клана тех же «куриц», конечно, вставала на сторону бедных старушек, которых отогнали от собственного подъезда.

Уже говорил, что учителя по физике, никто не любил, в том числе моя бабушка, но его любил я. Глупой любовью ученика к учителю, ведь он обладает возможностью: передать знания, сделать из мальчика взрослого мужа.

Но, с самого начала возникло недопонимание всего происходящего.

Физичка, в прошлом году, давала предмет спустя рукава, ставила оценки за красивые глазки. У всего класса стояли «пятёрки», «четверки» за год.

Когда пришёл новый учитель, то «неуды» посыпались градом на всех.

Каждый выходил из положения по-разному: для кого-то нанимали репетиторов, отличники зубрили домашние задания.

Лично для меня физика казалась тяжёлой вещью, по многим причинам: неусвоенный толком прошлый курс, заумный учебник, сам учитель во время урока объяснялся тихо-тихо.

Поэтому Рафаэль Максютович, весь учебный год ставил «неуды» в журнал напротив моей фамилии, «двойки» в дневник.

Я злился, от этого ещё больше забросил физику.

Перед летними каникулами, меня оставили непереведённым в следующий класс, из-за «неудов» по предмету.

Назначили наказание: ходить летом в школу на занятия, пытаться пересдать, вроде написание «контрольных», «лабораторных» работ.

В случае даже если заработаю «трояк» в общей сложности, то меня переведут.

Если нет, то нет, остаюсь на второй год.

Поэтому с жаром приступил к битве за перевод.

Дело не в том, что меня подгоняла мать или бабушка, совсем нет.

Мне не хотелось оставаться на второй год, такое смотрелось позорным явлением, внушаемой со стороны общества, в том числе педагогов, от директора до завуча.

Как-то раз, перед каникулами, на школьном складе макулатуры, отыскал старый, книжный том.

Дело получилось так: раньше учеников заставляли сдавать макулатуру, по 25 килограмм в месяц.

У всех учителей имелся ручной безмен, которым они взвешивали кипы связанных бечевкой газет, журналов. Прочим бумажным мусором, попадались даже рулоны ненужных обоев.

Учителя взвешивали, потом записывали в специальный журнал: кто приносил много по весу, тех они хвалили, ставили хорошие оценки «за поведение», а кто нет, — того били ногами.

Образное сравнение.

Просто словами, они пытались зачем-то перекроить детские мозги.

Глупая попытка, хотя современная педагогика кишит манипулированием, и тем, что называю, — «кроением» личности.

Будто от того, кто наберет, сдаст больше макулатуры, он в жизни станет хорошим человеком, членом общества.

Существовала газета для школьников «пионерская правда», которая регулярно писала о неких мальчиках, которые сдавали по двадцать тонн в ученический год. Репортаж, фотографии, — я тихо охреневал. Где можно достать двадцать тонн макулатуры…

Школьнику, обычному, простому.

Для меня грезилось так: тот героический школьник, живет возле огромного, всесоюзного склада макулатуры.

У него есть папа, завсклад того склада.

Ночью папа дает ему ключи от склада, грузит макулатуру на самосвал, вывозит втихаря в укромное место.

А утром, тот школьник, с белозубой улыбкой победителя, как у Гагарина.

Вместе с папой, въезжают на склад, вываливают на поддон, где взвешивают груз, ту гору макулатуры.

Гром аплодисментов, вспышки камер, журналисты.

Меня раньше мучил вопрос; ну зачем?

Это же жульничество чистой воды!

Хотя интересно: где же они сейчас, те герои репортажей «пионерской правды»?

Где они, кем выросли, чем занимаются.

Неужели они стали лучше, чем я?

Хотя от той правды, которая печаталась в «правде», вряд ли они стали лучше и правдивей.

Везде обман и ложь, хорошо тогда усвоил, из тех страниц газеты «пионерской правды».

Так вот: «классная» учительница, Надежда Петровна, после уроков доверила нам ключи от школьного склада, чтобы мы отнесли макулатуру, принесённую за неделю.

Её накопилось килограмм сто или двести, в общем много.

Но что такое, для десятка учеников, среди которых был я.

Пацаны открыли склад, перенесли макулатуру, стали копаться в залежах, в поисках чего-то интересного.

Конечно, они все искали журналы, или газеты с девками, где они с голыми сисями и попами. По школьным слухам, в нашем складе один мальчик нашёл журнал «плейбоя».

Вот что значит кому-то повезло!

Все они теперь в ажиотаже рылись, в поисках эротики.

Стояла пыль столбом в железном ангаре от десятка жадных рук, переворачивающих всё и вся.

Тогда нашёл, ту книжку.

Точнее сказать, она прилетела сама под ноги.

Её швырнул в меня одноклассник, Фаттахов Андрей:

— На Голубь, это тебе.

— Не ссы, будешь ботаном в квадрате, когда прочитаешь.

Его подпевалы дружно заржали шутке.

Что мог сделать, ему, им.

О, как бы смог сейчас пояснить на деле тем пацанам из детства, что такое ненависть, когда можно превратить мозги в фарш.

Я их ненавидел, а они меня презирали, унижали, как личность, как человека, считая меня вроде бессловесного животного, в которого дозволяется плевать.

Наверно в этом таится вся суть педагогики, тоже перекроить мозги заблудшей овце из стада.

Ведь физически дать сдачи обидчикам, не мог.

У меня не получалось, это было бесполезно.

Никто не учил драться по-настоящему.

Герои в книгах, которые читал, в индийском кино, часто дрались за свою честь, но так было только в книжках, да в кино, где всё выглядело обманом.

Я мечтал научиться драться, пойти в секцию бокса, но как в неё запишусь, ведь туда ходили те же самые хулиганы из класса, — Скороход и Фаттахов.

Правда, пробовал драться несколько раз, в пятом и в шестом классах, но это было больно, очень больно, для моего лица и тела.

Со временем понял, лучше покориться, стерпеть унижение, получить тумаки, оплеухи, обидные пендали под зад, или постыдно сбежать с поля боя, чем безуспешно драться со всеми.

Наверно со стороны наблюдающих за дракой одноклассников, выглядело гораздо унизительнее, когда от удара в лицо я опрокидывался на землю, на пол школьного коридора, или на снег.

Потом вытирал рукавом кровавые сопли со слезами, пару недель щеголял по школе с позорным синяком под глазом.

Будь как все, — главный слоган того времени.

Но не хотел быть как все, или сподобиться ими же.

Подобрал книгу, ушёл домой, к бабушке и маме.

Она оказалась учебником по физике, написанным некто Сахаровым.

В ней изложен полный школьный курс по предмету вплоть до 10 класса, даже первый курс института: азы сопромата, квантовой, ядерной физики, — логарифмы, интегралы.

Всё оказалось легким, довольно простым, когда в начале лета открыл книгу, стал читать в первый раз тот удивительный учебник с главной страницы.

Задачки, примеры, стал щелкать как орешки.

Формулы, константы, отлетали назубок из моего рта.

Проверял сам себя, с помощью бабушки.

Сейчас есть учебники Перельмана, но совсем не то.

А тогда не знал, что на свете есть ученый Сахаров, который создал этот волшебный учебник.

В те времена он попал в опалу, в изгнание, его труды уничтожены, а сам полностью засекречен.

Правда, или ложь, — она всегда губит человека.

В общем, в то лето здорово подготовился с помощью учебника, к внеочередным занятиям. Они должны пройти в начале августа.

Вскоре он наступил. Как условлено, в назначенный час, пришел в школу, в класс физике, показал, на что гожусь.

Учитель не мог поверить.

— Как ты такое сделал? — спросил он, устав гонять меня по предмету каверзными вопросами.

— Да вот книгу читал, — показал тот учебник, принесённый мной на занятие.

— Дай посмотрю, — попросил он.

Придвинул учебник к нему. Он взял его в руки, бережно полистал.

— Угу, понятно. Сахарова уважаю. Тебя, теперь тоже, — добавил он.

Так мы стали друзьями.

Хотя не так: отношение нормального учителя к своему ученику.

Зачет получил сразу, но всё равно весь август честно отходил на занятия, ради общения, интересных бесед. Оставался вопрос: что дальше.

Тогда он посоветовал, оставаться на второй год.

— Как сделать?

— Забей на уроки, не ходи. Занимайся самообразованием.

Можешь приходить ко мне домой. Тебе литературу подготовлю правильную.

Так будет лучше для всех.

— А через год всё наладиться, — прибавил он с усмешкой, явно намекая на мое отставание в росте, в весе от остальных однокашников.

Это был самый ценнейший совет за всю мою жизнь: заниматься самообразованием. Изучать физику, химию, биологию, анатомию, — как есть. Так и поступил.

«Русс. яз» нафиг, «литру» нафиг, алгебру нафиг, геометрию туда же.

География, история, астрономия, иностранный язык, под вопросом.

Ещё рисование, черчение.

Хотя на них присутствовал, иногда.

Эти предметы не доставляли мне особой злости, также ценности для выживания в будущем.

Про отставание в развитие, что могу сказать.

В первом классе считался самым сильным, здоровым мальчиком.

Мог бы колотить, ставить раком, гнобить всех детей, если бы этого хотел.

Но после начальных классов ситуация изменилась коренным образом, стал самым мелким в классе. Не рос, и всё тут.

Детские врачи, на осмотрах, не понимали в чем дело.

Теперь-то понимаю, что это особенность моего организма и психики.

Мозг приказал не расти, тело выполнило приказ.

Почему так случилось? Кто его знает. Хотя знаю.

Но стыдно. Мама нашла нового папу, привела его в нашу семью.

Новому папе, доставляло удовольствие наказывать меня.

Гладить мои ягодицы, тискать яички, наклонять лицом к волосатому животу, ниже к паху во время наказания, где пряталось среди волос нечто чудовищное, ужасное, состоящее из мясной плоти. Правда, оно пока пряталось под огромными трусами, туго натягивающее материю.

— Ничего, ничего, скоро ты подрастёшь, — бормотал он, наглаживая ягодицы, пытаясь всунуть указательный палец.

Я не мог рассказать об этом ни маме, ни бабушке.

Наверно, некоторые знают, как бывает в жизни, когда в семьях, особенно с девочками, появляется отчим, с садистскими наклонностями.

Мне пришлось приказать самому себе: не расти.

Наверно никто не сможет представить себе, какой стресс испытывал в школе, а потом стресс, когда приходил домой после уроков.

Как не свихнулся в то время, никто не знает.

То есть свихнулся, но совсем в другую сторону.

Ещё спасло чтение книг, их глотал запоем.

Дома собралась приличная библиотека, из томов классиков, книг по искусству. Немного детской литературы.

Потом школьная библиотека, когда там всё прочиталось, то наступил черед городской библиотеки.

Уже упоминал про случай в военкомате, этому предшествовало первое дельце «кройщика», когда заставил отчима исчезнуть из нашего дома.

Из моей жизни тоже.

Не буду говорить, в точности что сделал, ведь вышел неосознанный поступок, неопытного ученика.

Проще говоря, сыграл на слабости отчима, то есть страхе перед пауками, арахнофобия называется.

Вселил ему в мозг, что у нас дома сплошные пауки шляются, тарантулы всюду.

А мать, представил ему в роли паучихи, «черной вдовы», про них книжку читал тогда. Вот так получилось.

Но тогда сам не понял, как мне так удалось.

Честно говоря, иногда бываю заочно признателен, отчиму, всем одноклассникам, за то, что со мной приключилось.

Иначе кем бы стал, — мелким приказчиком.

«… А так романтика: украл, выпил, в тюрьму. Да кто он, простой инженеришко на заводе, а ты вор…», из той комедии, которую все знают.

Когда отчим потерялся, то природа взяла свое, постепенно стал набирать норму.

Но время упущено, превратился в самого мелкого школьника среди одноклассников.

По мере моего взросления, пытался проделывать психические штуки над обидчиками из моего класса.

К примеру семья Сосалиных.

Своего рода тоже школа, только другая, где совершенствовал, оттачивал навыки будущего Кройщика.

Уже тогда стал понимать, что люди, — они как есть.

Их нельзя всех изменить сразу в один миг, чтобы они сделались добрыми пушистиками.

Можно конечно, но вызовет потом очень большие подозрения, когда целый класс, почему-то видоизменился в тех же пушистиков.

Поэтому ничего не предпринимал.

По мелочи делал пакости.

Ничего личного, это бизнес, моя начальная школа.

Где учился выживать, причинять людям боль в ответ.

Хотя понимал, что мне требуется помощь опытного наставника в этом деле кроением чужих мозгов.

Стал бояться самого себя, своей неуправляемой силы, что не смогу однажды сдержаться, натворю нехорошие вещи.

С ужасом представлял будущее, где меня ждет палата в психиатрической лечебнице.

Но к кому мог обратиться, чтобы не сойти за сумасшедшего?

Правильно, к учителю по физике.

К тому времени, постоянно ходил к нему в гости домой, за литературой.

Однажды, собрался с духом, во время домашнего чаепития на тесной кухне, поведал о своих странностях, страхах.

Разумеется, попросил совета: как жить дальше.

Вообще и в частности, не сойти с ума самому, и так далее.

Понимаете в чем секрет: весь мир состоит из таких как я

(подобным мне), таких же «одноклассниках», которые выросли, потом стали вполне себе добропорядочными людьми, благополучными семьянинами.

Рафаэль Максютович молчал, внимательно выслушивая исповедь, хотя он вовсе не походил на священника.

Пожилых лет, неприметная внешность: ни бороды, ни усов, ни лысины.

Маленький рост, повседневная серая одежда.

Есть гоголевский персонаж, Беликов, из «человека в футляре».

Можно представить учителя на его месте.

Голос тихий, сухой, невыразительный.

Когда учитель говорил, то приходилось прислушиваться.

В тоже время вслушиваться в слова, которые скрывали в себе некоторую важность, величавую мудрость, обращённые к внимательному слушателю.

Лишь глаза: острые, умные, проницательные.

Они выделялись на лице, совершенно не подходя к нему.

Но пока они существовали, с этим приходилось мириться тому, кто смотрел не на его спину в помятом пиджаке, а прямо в лицо.

Сложившийся образ «человека в футляре», — кардинально менялся при этом, шёл вразрез с борзым представлением о нём.

— А представь себе, если бы один некто имел возможность стать рыбой.

Но, с мозгами, как у человека. Что можно извлечь из этого постулата, как думаешь? — приступил он, посверкивая маленькими глазками из-под очёчков, называемых пенсне, которые немного скатились вниз по носу.

К тому моменту чаепитие наше подошло к точке, мы переместились из кухни в зал, где примостился на диване, а Рафаэль Максютович развалился в кресле.

— Не знаю, учитель. Тут две возможности как поступить: можно стать рыбой, можно не стать.

— То есть оставаться человеком? — уточнил он.

— Ну да.

— Хм, зачем это нужно, если он итак человек?

Я вздохнул, с учителем трудновато общаться на равных в полемике.

Он ставил меня в тупик вопросами, которые на первый взгляд казались пустяком.

— Можно стать.

— Что ему тогда делать?

— Не знаю.

— Ладно, давай по-другому: вот обычная рыба, с мозгами как у тебя к примеру.

Она же может существовать, правильно? Плавать в воде среди остальных рыб, быть гораздо умнее их. То есть жить в той среде вполне комфортно, для себя. Так?

Кивнул, соглашаясь.

— Теперь представь человека, с мозгами как у рыбы. Сможет ли он комфортно существовать в нашей среде?

— Конечно нет. Его место будет где-то в дурдоме.

— Правильно. То есть, делаем вывод: рыба-человек может жить.

А человек-рыба уже нет.

Его глаза насмешливо блеснули.

— Теперь вернемся к рыбе-человеку. Допустим, рыба живёт там, в воде, в море или в океане, — неважно. Что ей делать конкретно, среди остальных рыб, не таких как она?

— Ну, можно плавать везде, изучать мир, наблюдать за ним.

— Это понятно. Что ещё?

— Не знаю. Может стать царём рыб, то есть царицей, — выпалил сгоряча.

— Допустим. И как совершить? Если рыбы тупые, они не могут понять, что она хочет от них добиться.

Я поморщил лоб.

— Наверно, сделать как-то так, чтобы остальные рыбы, сделались как та умная рыба. Хотя бы немного чтобы поумнели, или часть из них.

— Возможно, возможно, — учитель задумчиво побарабанил пальцами по деревянной ручке старого кресла.

— Проблема в том, хватит ли у маленькой рыбки силёнок. Понимаешь, укучи?

— Да учитель.

— Мда, если же она этого не сможет, то её ожидает жизнь в абсолютном одиночестве, в своем мирке, или же ей остаётся одна дорога, на суп к рыбаку…

Учитель замолчал, я тоже молчал, подавленный перспективой у несчастной рыбки. Он потом негромко проронил:

— Послушай, уже поздно. Приходи через неделю. Мне нужно подумать, как тебе помочь.

Я кинулся в коридорчик, обиженный, сильно расстроенный.

От этого больше нервничая, что моя последняя надежда умерла, так и не успев проснуться.

Была зима; надевал зимние вещи, путаясь в них: шарф повязал задом наперед, шапка налезла сбоку, шнурки на ботинках завязал кое-как. Учитель вышел в коридор, наблюдая за мной, изредка похмыкивая, или откашливаясь во время моего одевания.

— У тебя слишком много движений, — произнес он небрежно, вроде ни к кому не обращаясь.

— Умственных тоже. Ты не экономишь себя, КПД в минусе. Если так будет продолжаться дальше, ты растратишь себя впустую.

Наконец справился со шнурками, поднял взгляд на него, — я смотрел на него почти вровень, к тому времени хорошо подрос, глаза в глаза.

Внутри бушевали эмоции, выплёскиваясь через мои глаза, посылая нервные импульсы, которые сгорали вокруг нас невидимыми искрами.

Учитель уловил состояние:

— Ого, и что, тоже меня переделаешь?!

— Давай, я готов! Сделай! Я жду! — продолжал напирать Рафаэль Максютович. Мне пришлось отвести взгляд.

Я был сломлен, при всём желании уже ничего бы точно не вышло.

Понимал: он говорит Правду, вправду хочет перекроить себе мозги, прямо сейчас, не боясь последствий.

— Не могу, — признался.

— А хотел?

— Да.

Учитель цокнул языком, то ли с досадой, то ли с разочарованием.

— Ты должен научиться делать взлом башки, в любом месте, при любых условиях, на любых людях. Тогда ты будешь на коне, а не под ним!

Он пробормотал вроде пословицы на башкирском языке, а я перевёл у себя в уме, хотя не знал этого языка.

— Ты понял, укучи?

— Да.

— Тогда иди.

Наступил зимний вечер. Я брёл домой, не видя дорог, не замечая никого вокруг: ни людей, ни зданий, ни автобусов, ни машин, отрешённый от всей действительности.

Мысли метались в голове черным веером:

«Жизнь перемалывает костяной кочергой. Нас, наверно нас.

Хотел вот только узнать: люди – звери, или как.

Их стоить замечать, или надо пройти мимо.

Да совсем не об этом. Просто как самому жить здесь, вот прямо здесь.

Но не вышло…»

В последующие дни пришёл в себя, да период такой; школа, учеба, выпускные экзамены.

Времени оказалось достаточно, чтобы поразмыслить над тем, что говорил учитель.

Беседа про рыбу, странное прощание, — теперь-то понимаю, что учитель играл с огнем, исполняя цирковой трюк, похожий на тот, когда человек кладёт голову в пасть льву. Возможно, всё бы повернулось бы по-другому, не отведи тогда взгляд.

В ту неделю ходил в школу, прилежно учился, на уроках физики виделся с учителем.

Он не вызывал меня к доске, не проверял домашние задания, от «контрольной» вышло освобождение, — выглядело будто для него, пустое место.

Только когда по окончанию урока проходил мимо учительского подиума, уходя из класса, он искоса смотрел на меня, точно интересуясь непонятно чем.

Я замечал, кривил рот в нарочитой улыбке.

Отвечая в ней, без слов: «всё нормально…»

Неделя прошла, но не пошел к нему домой.

«Зачем, — думал, — чем он сможет помочь, кроме дурацкой болтовни ни о чем.

К чему тогда ходить зря?»

Зима прошла, за ней быстрая весна, но всё оставалось по-прежнему, учитель сохранял «статус кво»: нейтралитет, непринужденность.

Можно наверно растянуть эти скороспелые дни на вечность, но молодость торопит, она не всегда довольна.

Поэтому дни пролетали как мгновения ока.

Тогда, школьное образование давалось преимущественно восьмилетним, а 9-ые и 10-ые классы предоставлялись тем, кто желал дальше поступать в институты.

При мне, в основном подростки уходили из школы после восьмого класса: в училища, или в техникумы.

Учиться повторно стало гораздо легче, в плане учёбы, также с новыми младшими одноклассниками.

Выше, физически сильнее, ведь старше их на целый год.

Да, бывали стычки, небольшие драки, но уже мелочи, о которых не стоит даже упоминать.

Перед выпускными экзаменами, когда некоторые бывшие одноклассники учились в девятом классе, мы иногда пересекались, учитель физики знаком показал, чтобы остался после урока.

Он проводился последним в тот день.

Я повиновался, молча ожидая, что будет дальше: извинения, напутствия в первый путь взрослой жизни, или что-нибудь в этом роде.

Мы остались в классе совсем одни.

Учитель подошёл к двери, запер её на ключ.

Потом без слов стал собирать на лабораторном столе странную конструкцию.

Затем стал говорить.

— Это опыт для десятого класса, — сообщил он. — Ты же в восьмом.

— Но для тебя исключение.

— Вот смотри.

Подошёл ближе к столу.

Конструкция состояла из двух стеклянных шаров размеров в футбольный мяч, расположенных на небольшом расстоянии.

Шары обмотаны медными спиралями, толстыми проводами.

Учитель что-то нажал, где-то загудело, а в промежутке между шарами появилось синеватое свечение, с чуть потрескиванием.

— Опыт Черевиченко-Степанова, — гордо заявил учитель. — Здесь сто миллионов вольт, а может больше. Зависит от выходной мощности трансформатора, который усилил. Ну как?

(потом на основе этого опыта, сделаны те самые «китайские лампочки»)

Я заворожено смотрел на явленное чудо физики, отзываясь:

— Красиво, в учебнике Сахарова читал про этот опыт, но к чему, учитель?

— К чему… знаешь ли ты историю, укуче?

Когда-то, в 13 веке, на британских островах, жил один человек, по имени Роджер Бэкон. Так вот: жил он долго, наверно счастливо, а самое главное, оставил после себя много научных трудов: по физики, по истории, по культуре. В том числе по алхимии.

Бэкон сам изобрёл порох, может раньше китайцев.

Просто скрывал изобретение, взял да зашифровал состав пороха.

Видимо боялся за человечество, которое потом придумает ружья, патроны, бомбы, пулеметы, пушки…

В общем, Бэкон был человеком очень неглупым, скрытным, таинственным.

Но кроме алхимии, всего прочего, он рассматривал такие явления, которые ты называешь «кроением».

Только он называл немного по-другому, — проникновение себя в мыслях в образ другого субъекта.

Ему представилось много времени, когда он сидел запертым в темнице, чтобы уяснить некоторые обстоятельства.

— Первое, и самое главное…, — учитель прервал рассказ, обращаясь ко мне.

— Подойди, поставь руку между шарами.

Подошёл ещё ближе к столу, почти вплотную, но руку не протягивал: ведь там миллионы вольт электричества.

— Ты боишься?

— Немного. А что случиться с тем человеком, который так сделает?

— Не знаю. Возможно, что ничего не случиться. Бэкон утверждал, что уникальному человеку нужен толчок, некоторая инициация сознания, эфирных волн, которые похожи вот на эти.

Рафаэль Максютович рукой показал на шары, между которых свечение пускало малюсенькие молнии.

— Он имел в виду электрические волны, радиоволны, и, в общем-то, тебя. Так что давай, будешь естествоиспытателем науки.

Учитель усмехнулся.

— Готов?

— Да.

— Не бойся.

Я закрыл глаза, прежде чем, протянуть руку в свечение, которое вспыхнуло, заиграло радугой всеми цветами, обвило мои пальцы, унесло куда-то вдаль.

***