Евсей – Половой Гигант

Аннотация:

О любви и сексе в войну…

Повесть

Евсей

Вошли немцы в село летом 41-го года без единого выстрела. Да и с кем тут было воевать? Девять баб, одна старуха да пару ребятишек дошколят. Красная Армия защищать этот бывший хутор, а теперь колхоз, специализирующийся на производстве свиней с гордым наименованием "Путь к коммунизму" не собиралась.

Завоеватели быстренько закололи пару молодых свиней для своих нужд и, по-хозяйски оставив в целости хряка Борьку и нескольких свиноматок для развода, прошествовали дальше. А в селе осталась хозкоманда, набранная из военнопленных: три мужика лет за пятьдесят и Евсей Смоляков. Мужики были пьяницами и разгильдяями, каких свет не видывал, и поэтому командовать ими поставили справного мужика из семьи раскулаченных и высланных в Сибирь крестьян. Германское командование навесило ему лычку ефрейтора и поставило под его командование трех солдат для выполнения заданий по обеспечению доблестной немецкой армии продовольствием и фуражом. А базой для этого и был выбран свинопроизводственный колхоз.

Евсей мужик был хозяйственный, цепкий, бережливый, за что и оценило его командование. Для придания ему командирского вида был ему выдан парабеллум в блестящей кожаной кобуре. Единственно был Евсей очень охочь до женского полу. Но вот до этого никакого дела его командованию не было. Было ему 32 года от роду, высокий, плечистый с синими глазами и черными, как смоль волосами с волной на чубе. Ну, чем не мужик!

Анютка

Евсей шел по селу, представляя собой новую власть. И это ему очень нравилось. Одет он был в немецкую военную форму: кашкет, френч, галифе и яловые сапоги. На поясе кобура с пистолетом – власть! Шел он к сельсовету, с двери которого уже сбили наименование колхоза и выдрали со стены красный флажок, выцветший на солнце.

Зашедши в сельсовет, Евсей с неодобрением покачал головой, увидавши не сорванный кумачовый транспарант с лозунгом "Да здравствует товарищ Сталин!". Вставши на лавку, аккуратно сдернул транспарант, свернул его и бросил на стол: меловую надпись можно отстирать, а материя еще может на что-то и пригодится. И тут он услыхал какой-то звук за стенкой в соседней маленькой комнатке.

Открыв дверь Евсей увидал молодую девку, сидящую на топчанчике, накрытым каким-то рядном. Рядом стоял маленький столик и стул. На стену была навешена небольшая полка с фанерними дверцами.

"Ты что тут делаешь?" – строго спросил Евсей.

Девка испуганно дернулась увидав его форму и полушепотом выдавила из себя:

"Я тут живу".

"А чего вдруг – тут?" – удивленно спросил Евсей.

"А чего это Вы меня расспрашиваете?" – вдруг зло ответила девка.

"А потому, как я теперь тут новая власть!" – развалившись на стуле ответил Евсей.

"Фашист!" – закричала вдруг девка.

"Я то – нет", ответил Евсей, "А вот ты, наверное, коммунистка?!".

"Нет, пока только – комсомолка!" – выкрикнула девка.

"А может у тебя и документ какой есть?", хитро прищурившись, спросил Евсей.

"Есть!!!", крикнула девка, и, вскочив, вынула из шкафчика картонную книжечку.

"Э, да ты идейный враг нового порядка, может тебя для какой вредной деятельности тут оставили?" ухмыльнулся Евсей. Вырвал книжечку, швырнул ее на стол и строго сказал:

"Да тебя обыскать надо!".

И он, не смотря на сопротивление девки, скрутил ей спереди руки крепкой бечевой, всегда имевшейся в его кармане. Скрутив кисти рук, он повалил девку на топчан и затем прикрутил их, завернув девке за голову к верхней поперечной доске топчана. После чего сел рядом с ней.

Теперь девка лежала перед ним на топчане и никуда рыпнуться уже не могла.

"Так, и что у нас тут?", строго спросил Евсей, расстегивая на девке ситцевую кофточку. Под кофтенкой ничего по летней жаре не оказалось. И Евсей с удовольствием облапил небольшую грудь, по-хозяйски провел рукой до пупка, погладил бока. Девка ему нравилась: не толстушка, но и не худышка, грудки небольшие, но полненькие.

"Что вы делаете, так нельзя!", уже хнычущим голосом пролепетала девка.

"Городская недотрога", подумал Евсей, а вслух сказал сердитым голосом:

"А может ты тут чего запрятала?!", и задрал девке подол юбки до пупа, завернув край подола за поясок юбки, чтобы она далее его действиям не мешала.

На ней были белые ситцевые трусики типа трико. Евсей, не рассусоливая далее, сдернул трусы до колен. Девка забилась, но руки были прикручены к топчану крепко, и она смогла только положить ногу на ногу, пытаясь закрыть промежность ногой.

"Так и знал, что ты там что-то прячешь!", с ехидной улыбкой сказал Евсей.

Затем встал с топчана и сдернул с нее трусы полностью. Девка покраснела лицом и отвернула его в сторону. Евсей тем временем разделся, повесил аккуратно френч и галифе на стул, затем снял нательную рубаху и кальсоны. Для полного порядка подошел к двери и накинул крюк на скобу, чтобы никто не помешал его делу. Затем подошел к девке, отвел одну ее ногу в сторону и уселся на топчан между ее ног, так, что одна ее нога была у него за спиной, а вторую согнутую в колене он держал рукой за ляжку.

Девка наконец поняла, что от нее хотят. Губы ее задергались, и она шепотом попросила:

"Не надо, я еще девушка!".

Евсей поглядел ей в глаза, погладил ляжку и сказал:

"Ну, так и что, пора, значит, бабой становится".

Девка вдруг заплакала, не в голос, а так, слезы только полились.

"Да, а если меня потом замуж никто не возьмет?"

"Тю, дура!" усмехнулся Евсей, "Да после войны тут нигде девок не будет: или немцы снасилят или красные, если вернутся!"

Он раздвинул пошире ей ноги и начал гладить промежность, развел лепестки нижних губ в стороны и погладил низ лобка, где знал – у женщин самое чувствительное место. Девка поняла, что всё это неизбежно и перестала хныкать и дергаться. Просто лежала, закрыв глаза. Евсей заметил, что из-под ее попки выглядывает край подола, который спереди был завернут.

"А, черт, ведь кровью попачкаю, а может у девки юбка то всего одна!", подумал Евсей, "А если не юбку, так постель – непорядок".

Он отпустил ее ноги, встал с постели и достал из френча большой носовой платок. Девка удивленно открыла глаза и глядела, что он собрался делать.

"Подстелить надо, а то кровью попачкаешься", и тут девка увидела его член, вставший в ожидании скорого применения.

"Боже, какой он у тебя огромный", перепугано прошептала девка.

Да орган у Евсея был силен и красив: сантиметров 18 длинной и где-то до шести толщиной в головке.

"Да он во мне не поместится, ты меня всю порвешь", испугалась девка.

"Не было еще такого случая, чтоб от х*я да пи*да лопалась", хохотнул Евсей, "Это тебе не рожать. Вот когда рожают, это да, бывает!".

Евсей подошел к девке взял ее за ноги, положил ее колени к себе на плечи и оторвав ее таз от топчана, подложил под него платок, сложив его вдвое. Потом стал на колени на топчане между ног девки и намочив слюной головку члена стал потихоньку проталкивать его между половых губ во влагалище. Девка, выкатив глаза, смотрела на него, пока еще ничего страшного не ощущая. Но тут Евсей почувствовал, что уперся в девичью преграду.

"Ну, чё, взлохматим пи*денку!", выпалил он свою любимую присказку. И резко двинул тазом, вгоняя член на максимальную глубину. После этого он упал на локти и навис над девкой.

У девки вырвался писк раненого зайца. Но Евсей уже смело и напористо шуровал в девичьем влагалище разметав на лоскуты девственную плеву. Девка при каждом его резком толчке вскрикивала. У Евсея уже пять дней не было женщины, и он довольно быстро почувствовал пульсацию в головке члена и, вот, наконец, тело взорвалось вспышкой оргазма. Евсей сделал еще несколько резких толчков, вгоняя девке свое семя, после, отдыхая, навалился на девку всем телом.

"Тебя как зовут, то?"

"Анюта".

"Ну, вот и познакомились, а меня – Евсей".

Встал с девки, достал у нее из-под попки платок и протер разверстый зев влагалища от стекающей спермы. Платок был обильно заляпан кровью, но из влагалища кровь уже не сочилась. Евсей промокнул другим краем платка головку члена, потом усмехнулся и кинул платок на стул: "Тебе на память, все-таки твоя девичья кровь".

Подошел к девке, оправил ей подол юбки, кофту застегивать не стал – только накинул полы, прикрыв груди. Потом отвязал от топчана и развязал ей руки. Девка устало присела на топчане и смотрела на него с немым вопросом: "Что дальше с ней будет?".

Евсей оделся и сел на стул, взяв в руки комсомольский билет. Открыл его и прочел:

"Антонина Егоровна Закваскина, член Всероссийского коммунистического союза молодежи. Да, девочка, с таким билетиком я тебя просто расстрелять должон!".

Анюта вздрогнула и опустила глаза. Евсей достал из кармана френча немецкую бензиновую зажигалку чиркнул кресалом и поднес горящий фитилек снизу к картонным корочкам. Билет вспыхнул и через минуту рассыпался пеплом на столе.

"Запомни, дурочка, не было никогда такого члена этого союза. Надеюсь, свои тебя не выдадут. Ну, а я про эту бумажку никому не скажу".

Анюта потупилась – внизу паха саднило и было противно липко между половыми губками. Она судорожно застегивала свою кофточку.

"А вы меня так, каждый день будете?"

" Да, ты не боись, это только в первый раз больно, а потом может и понравится. Да не боись, говорю, что я зверь какой. Вот через недельку заживет у тебя там всё. Ну, тогда и еще разок можно попробовать". Он, конечно, надеялся сделать это гораздо раньше, но не стоило пугать девку.

Анюта растерла затекшие под веревкой кисти рук,

"А всегда так связывать будете?". Евсей захохотал, "Да ты совсем глупенькая. Это ж я тебя связал, чтоб ты не рыпалась, а то ить я мог только больней тебе сделать, да и одёжу порвать. А так ты цела, одежа – цела. Ну, баба теперь – так с кем не бывает. Короче, пока я с селом познакомлюсь, я тут у тебя поживу.", сказал, как о чем-то само собой разумеющемся Евсей, "Места маловато, да ничего, я второй топчан поставлю, а стол в большую комнату вынесем – он тут тебе ни к чему. Да и тебе спокойней – ты одна живешь, а так – больше никто не пристанет".

Евсей сел и задумался, что ему дальше предстоит сделать. А Анюта сидела и смотрела на первого в ее жизни мужчину и вдруг почувствовала спокойствие. Он, конечно, ее изнасиловал, но не бил, не оскорблял, защищать пообещал. Не такого она представляла его в своих девичьих мечтах. Она, родившаяся в городе и обучившаяся на бухгалтера, вынуждена была поехать в забитое село по комсомольской путевке и работать тут счетоводом. Но в мечтах представляла себя в городе, в своей квартире с красивым и обязательно образованным, интеллигентным мужчиной. Да, мечты-мечты.

Наконец Евсей встал со стула и сказал ей: "Я так понимаю, ты в этих вопросах совсем неопытная, если не хочешь забеременеть – иди-ка, подмойся внизу хорошенько. Может, и не залетишь с первого раза". Анюта подхватилась, и пошла выполнять сказанное.

Евсей вышел из бывшего сельсовета и пошел по селу, внимательно рассматривая дома и их обитателей, которые работали в своих садах и огородах.

Настасья

Настасья была разбитной веселой бабенкой. Рано вышедши замуж, она с головой окунулась в семейную жизнь. Ей нравилось иметь свой дом, прибирать его, копошиться на огороде и в маленьком садике. Ей нравилось чувствовать себя замужней женщиной – хозяйкой. Нравилось стирать мужу белье, готовить ему еду. Но больше всего ей нравилось то, что происходило между ней и мужем, когда наступал вечер, и они укладывались на семейную кровать. После того, как муж Семен сделал ее бабой, она не давала ему в этом деле продыху. Каждый вечер она возбуждала мужа, лаская его тело. Бесстыже прижималась к нему голяком. Потом затаскивала его на себя, и занималась любовью до изнеможения. Когда муж слишком уставал на работе, она раздразнивала его мужское достоинство рукой, садилась на него сверху и скакала на нем, пока огненная волна не опаляла ее тело. В общем, она была энтузиасткой, можно сказать, стахановкой плотской любви. Муж, видя эту ее слабость, не раз грозил полупудовым кулаком: "Узнаю, что загуляла – убью!". Настасья не боялась угроз мужа, но деревенские мужики, зная его силу и суровый нрав, с ней не связывались.

И вот, мужа призвали в армию, и Настасья, уже больше месяца, маялась без мужниной ласки. Она дошла до того, что стала самоудовлетворяться: терла клитор до тех пор, пока не начинало течь из вагины, а потом вставляла туда два или три пальца и дергалась, пока оргазм не скручивал тело. Ей было стыдно и неудобно этим заниматься, так как рядом спал двухлетний сын Колька. Последние несколько дней она придумала новую штуку: она выбирала морковку потолще, отмывала ее до блеска, ошпаривала кипятком и раздразнив себя вставляла ее в свое лоно и доводила себя до оргазма. Но всё это было не то! Ей нужен был мужик, чтобы ласкал ее, дразнил, мял ее тело, щипал напрягшиеся соски, а потом так вставлял между ног, чтобы дыхание спирало, чтобы чувствовать на себе его тело и горячий мужской член внутри себя.

Сейчас она прибиралась во дворике своего дома. Рядом на лавке сидел Колька и играл с вырезанной из деревяшки коняшкой.

Мимо ее дома по улице медленно шел Евсей. Дел у него особых не было. Так, как с утра он дал своим подчиненным задание прибрать свинарник и накормить свиней свеклой да картошкой, которая была заготовлена для этих целей. Зная их страсть к спиртному, он пообещал принести им к обеду бутылку самогонки, если они всё исправно выполнят.

"Здрасти, новой власти!!!", захихикала Настасья.

Евсей улыбнулся и приложил два пальца к козырьку немецкого кашкета, приветствуя хозяйку, "И Вам не хворать!".

"А зашли бы в гости, господин ефрейтор!" – бабы в селе уже выучили его немецкий чин и приветствовали его соответственно.

"У меня уже и обед поспевает".

"Да, здесь промашки не будет", подумал Евсей, "Иш, глаза какие блядские!"

"Спасибо за приглашение, почему и не зайти к хорошему человеку".

Евсей открыл калитку в палисаде и вошел во двор. Подошел к Настасье поглядел ей прямо в глаза. Настасья заулыбалась. Почувствовала, что вот, наконец, получит она свой кусочек женского счастья. Евсей подошел к Кольке, погладил его по белобрысой головенке. Потом достал из кармана кусочек сахару, завернутый в бумажку. Вынул из бумажки и дал мальцу: "Держи сахар – вместо конфеты будет".

Пацаненок положил сахар в рот и смешно зачмокал.

"Проходите в дом, я сейчас на стол накрою", сказала Настасья, пропуская гостя вперед.

Евсей вытер подошвы сапог о половик и зашел в сени. Повесил кашкет на гвоздь, подумал: "Жарко!", снял френч и тоже повесил на гвоздь, после чего прошел в горницу. Сел на лавку, стянул сапоги, свернул портянки, вложил их в сапоги и поставил сапоги в угол горницы рядом с дверью. Настасья хлопотливо бросилась во двор, принесла кувшин воды и тазик. Слила на руки, подала полотенце. И всё мигом, всё молнией. Евсей сел за стол, закатал рукава нательной рубахи. Настасья мигом шастнула в подпол, вытащила бутылку самогонки, поставила запотевшую бутыль на стол. Вытащила из фанерного шкафчика две граненые рюмки синего стекла. Поставила на стол миску с малосольными огурцами. Вытащила из печи огромную сковородку с яичницей и жареной картошкой и грохнула ее на стол. Быстро взяла маленькую миску отложила туда всего, "Сыну вынесу – пусть во дворе поест, а то просыпает на пол – убирай потом". Пока она ходила, Евсей вытащил бумажную затычку из бутылки и разлил самогон по рюмкам. Настасья вернулась села на лавку рядом в пол-оборота к Евсею взяла рюмку и как бы невзначай прижалась грудью к его плечу.

"Ну, за знакомство!", со значением сказал Евсей. Они выпили и стали закусывать. Евсей разлил по второй потом, по третей. Пообедали. Лица раскраснелись. Настасья уже откровенно прижималась к Евсею.

"Ну, после обеда неплохо бы и отдохнуть!", сказал Евсей.

"Сюда-сюда, пожалуйте, в спаленку". Настасья откинула рядно, закрывавшее вход в спальню. В спальне стояла гордость Настасьи – огромная двуспальная никелированная кровать, наследие бабки, фактически – приданое. Кровать была застелена таким же рядном, что и на двери. Настасья быстренько скинула всё с себя и нагишом шмыгнула под рядно.

"Да, ладно, чего ты там прячешься?", ухмыльнулся Евсей.

"Вылазь, а то мы там запаримся!".

Евсей разделся догола, сложил одежду на табурет, подошел к кровати и откинул рядно.

Настасья раскинулась на кровати, предлагая мужику свое крепко сбитое молодое тело. Приподнялась на локте. Полные груди заколыхались над белой простыней. Она обняла его свободной рукой, прильнула грудями и поцеловала в засос. Долго целовались. Наконец Евсей почувствовал на своем вставшем члене руку Настасьи.

"А мальчонка не войдет?", спросил Евсей, "Не люблю, когда мешают, особливо детишки".

"Да, нет. Он пока поест, потом, может, спать ляжет". Настасья отпустила член Евсея, опрокинулась на спину, обхватила его руками за плечи и потянула на себя.

"Ну, давай уже, давай, чего ждать!? Не томи!" жадно шептали бабьи губы.

Евсей привстал на коленях и локтях над бабой и стал прилаживаться, чтобы попасть членом туда, куда надо. Но тут Настасья сама схватила рукой за основание его вздыбившееся естество и сама впихнула в свою вульву. Евсей и прибаутку свою любимую сказануть не успел, как Настасья уже махала свом задом, прижимаясь лобком к нему изо всех сил. Она так соскучилась по мужской силе, что при каждом толчке внизу у нее всё хлюпало и чавкало.

Евсей удивился не на шутку такому напору: "Да, первый раз ощущаю, что не я, а меня е*ут!". И тут Настасья захрипела, застонала и по телу ее волнами пошли судороги. А Евсей почувствовал как мышцы влагалища начали хватать его член, сжимая, как в маленьких кулачках.

Настасья расслабилась и откинулась на кровать. Евсей же продолжал мощно работать своим поршнем.

"Послушай, Евсей, не кончай в меня, у меня муж – зверь. Вернется – убьет, если рожу от другого". Евсей остановился и даже вынул член из Настасьи от удивления.

"Ну, а куда мне кончить?". И тут Евсей вспомнил вокзальную шлюху, с которой он когда-то забавлялся.

"Ну, ладно, поцелуешь меня…", Евсей, ухватившись за спинку кровати, подтянулся к ее изголовью, Настасью же, нажав на ее плечи, сдвинул к своим ногам. Теперь его член торчал напротив лица женщины. И вдруг он почувствовал, как маленькая ладошка хлопнула его по заднице. Евсей обернулся – сзади, рядом с кроватью стоял Колька; "Дядька, дай еще сахалку!". Евсей ухмыльнулся: "Щас я твоей мамке дам сахарку, а потом тебе. Только если не будешь нам мешать. Пойди, поиграй во дворе – потом получишь сахарок". Колька убежал во двор.

"Ну, целуй!"

"Куда?", не поняла по деревенской простоте Настасья.

"Залупу возьми в рот и пососи!", сердито сказал Евсей.

Настасья покорно обхватила головку члена губами и начала её сосать. Евсей начал двигать бедрами, проникая все глубже и глубже в рот, а затем в горло своей новой полюбовницы. Настасья уже поперхнулась раз, два. Но тут Евсей захрипел: "Глотай!!!", и вогнал член на полную глубину…

С тех пор, у них с Анастасией так и повелось. И называли это они: "Дать сахарку".

Людмила

Людмила Васильевна Кожемякина была женщиной серьезной, с рабфаковским образованием и решительным отношением к жизни. Когда ей понравился молодой завхоз Семен, она, не церемонясь, женила его на себе. Когда этот же Семен засмотрелся на молодую фифу из финотдела, она также решительно порвала и разошлась с ним. Но молодой женский организм, привыкший к семейным постельным радостям, требовал своего. И тогда Людмила решила, что никаких мужчин в ее жизни больше не будет. Она ушла в работу, в общественную жизнь и загружала себя до седьмого пота, так, что возвращаясь поздно вечером домой, могла только упасть на кровать в комнате коммунальной квартиры, чтобы утром рано вскочить и снова впрягаться в эту жизнь.

Ее рвение не осталось незамеченным. Сначала ее выбрали комсоргом цеха, а потом рекомендовали в партию. И к началу войны она получила партбилет.

Война ничего не поменяла в ее жизни. Она лишь больше металась, загружала себя разными делами. И, когда всех мужчин уже забрали на фронт, и в городке была объявлена женская мобилизация, Людмила одной из первых пришла на сборный пункт.

Их собрали в истребительный отряд. Кого и что могли истребить эти девчонки, вооруженные охотничьими ружьями и мелкокалиберными винтовками из Осавиахима было непонятно. Но им под вечер дали задание выдвигаться на рубеж обороны. И выстроившись в колонну по четыре, 187 девчонок пошли выполнять свой долг перед Советской Родиной.

Однако, одеты они были в форму бойцов Красной Армии, а Людмила получив непонятно от кого звание комиссара отряда, даже успела нашить на рукав красную звезду – знак комиссарского отличия.

Три звена пикирующих немецких бомбардировщиков "Юнкерс-87", летевших бомбить железнодорожный узел за их городком заметили колонну советских войск. И командир летчиков отдал приказ одному из звеньев накрыть колонну бомбами и добить оставшихся из пулеметов.

Девчонки шли строем, громко напевая песню про советских танкистов. И когда три бомбардировщика вывалили на колонну свой смертоносный груз, никто даже не успел ни упасть, ни присесть. 182 женских и девичьих тела были в момент искромсаны, разорваны на куски или изранены до смерти.

Две из тех, кто был в голове колонны и три в хвосте бросились бежать от этого кошмара неведомо куда – лишь бы подальше.

Самолеты зашли на второй круг, и ударили по бегущим из пулеметов.

Наверное, Людмилу защитил Ангел хранитель, или везучей она была, но осталась живой она из отряда одна, хоть и раненая легко в ногу.

* * *

Евсей проснулся рано – он любил летом рано вставать и слушать, как птицы только начинают перекликаться в роще. Анютка спала на соседнем топчане, сладко посапывая. Евсей поглядел на нее, умильно усмехнулся ее выражению лица и решил прогуляться к ручью, а заодно и набрать воды. Взяв ведерко, он вышел из дома сельсовета, и стал спускаться за холм к ручью.

Вдруг он услышал треск в кустарнике за ручьем, и, оглянувшись в направлении звука, увидел за кустами силуэт человека в форме красноармейца, целившегося в него из винтовки.

Звериный рефлекс бросил его на землю, а за тем он перекатился два раза, уходя с линии огня. Но тут он услышал пустой щелчок, и понял, что у нападавшего нет в винтовке патронов.

Люба увидела немца за кустами, и, тут же сорвала с плеча винтовку (у нее единственной была настоящая армейская винтовка) и выстрелила в немца. Но ужас бомбежки, усталость блуждания всю ночь по лесу и рана в ноге вышибли из ее памяти то, что она расстреляла все патроны, стреляя по бомбардировщикам в попытке отомстить за погибший отряд.

Затвор сухо клацнул, а немец вдруг куда-то исчез. И тут сбоку от нее раздался злой голос: "А ну, выходи падла и бросай винтовку, а то пристрелю!!!".

Евсей зашел с фланга, убедившись предварительно, что придурок – один. И направив на него пистолет, приказал выйти и сдаться. Красноармеец хромая вышел из-за кустов, опираясь на беспатронную винтовку. И тут Евсей увидел на рукаве звезду.

"А, сука, так ты еще и комиссар!!!", заорал Евсей, готовясь пристрелить одного из тех, кто сгноил его родителей в Сибири.

И тут с комиссара упала пилотка, и красивые каштановые волосы рассыпались по плечам.

"Во, бля, баба", удивленно пробормотал Евсей.

"Ну, чё, давно комиссаришь?", ехидно спросил он ее.

"Второй день", устало ответила женщина.

"Ну, и какие успехи?".

"Да, никаких, разбомбили немцы наш отряд. Одна я, да и то подраненная. Давай, уж, дострели, да и дело с концом".

"А раньше где служила?"

"На заводе работала – в городке".

"Ладно, разберемся. Пошли! Давай-ка свою пукалку сюда!"

"Да, чего тебе, она все равно без патронов, а мне тяжело идти – в ногу подранили".

Евсей внимательно посмотрел на женщину. Былая злость уже прошла, женщина была симпатичная и ненависти к ней он уже не испытывал.

"Ладно, пойдем. Иди за мной". Набрав воды, он повел женщину ко двору Настасьи, который был ближе всего. Завел женщину в баню за огородом и сказал веско:

"Перевязать тебя надо первым делом, а то – подохнешь".

Он кинул несколько лучинок в печурку баньки и подпалил их немецкой зажигалкой. Убедившись, что огонек разгорелся, подбросил несколько полешков. На печке всегда стоял вмурованный котел, наполненный водой, так что горячей водой раненая будет обеспечена.

Евсей вышел из баньки и подошел к окну дома. Постучал в окошко. В окне показалось заспанное, но улыбающееся лицо Настасьи.

"Наська, дай-ка бутылку самогона, да покрепче!", тихо, но жестко проговорил Евсей.

"Да, ты заходи, я и налью, и на стол соберу", заулыбалась Настасья.

"Ты, чё, не слыхала, чё попросил? Давай бутылку, живо!"

Настасья обиженно надув губки подала бутылку.

"Ну, а когда зайдешь-то?"

"Вот в бане у тебя попарюсь и зайду! Только в баню не суйся, а то получишь у меня горячих!"

Настасья сердито захлопнула окно.

* * *

Евсей сидел на нижней полке в бане, а на верхней сидела комиссарша.

"Ну, так, перевязать тебя надо", заявил твердо женщине Евсей.

"А ты, что, доктор, что-ли?"

"Ну, доктор – не доктор, а раны и по хуже твоих перевязывал и даже штопал".

Людмиле стало всё равно – усталость и стресс после бомбежки брали своё.

"Черт с тобой – лечи!"

"Сапоги надо снять и штаны твои – военные!"

Евсей аккуратно снял сапоги, поставил их в предбанник. Потом также тихонько, стараясь не потревожить раненую ногу, стянул штаны. Под штанами оказались мужские кальсоны! А ранение было в мякоть выше колена.

"Черт, кальсоны надо снимать!"

"Надо – так снимай", устало сказала женщина.

Евсей также осторожно снял с женских ног кальсоны, и, наконец, рана открылась во всей своей неприглядности.

На летней жаре уже пошло нагноение, хотя пуля всего лишь процарапала кожу и чуть повредила мышцу.

"Ну, принимай обезбаливающее", сказал Евсей и налил в банный ковшик грамм 150 самогона.

Людмила покорно выпила поднесенное.

"Ты постарайся не орать, я надрежу, чтоб гной вышел, потом промою самогоном и перебинтую чистым полотенцем".

Чистых льняных полотенец у Настасьи в баньке всегда был запас.

Людмила стиснула зубы. Евсей достал из кармана френча опасную немецкую бритву, раскрыл ее, плеснул на лезвие самогона и быстро сделал небольшой надрез на ране. Людмила дернулась, застонала. Потек гной. Евсей промыл из ковшика рану самогоном и крепко забинтовал полотенцем.

"Слушай, ты ведь грязная, как черт. Тебе помыться надо".

Людмила не сопротивлялась, когда он стянул с нее красноармейскую гимнастерку, а потом исподнюю рубаху и оставил в костюме Евы. Евсей тоже разделся, так как в бане уже было натоплено, да и предстояла помывка (а может и не только).

Евсей допил оставшийся в ковшике самогон, налил в него горячей воды из котла, долил холодной из бочки в углу. Взял обмылок мыла в углу полки, макнул мочало в ковшик, намылил его и начал натирать спину, бока, грудь и все остальное тело комиссарши.

Людмила от пережитого и выпитого сомлела и не очень понимала, почему этот немецкий прихвостень, вместо того, чтобы пристрелить её – моет.

А Евсей уже без мочала – одной намыленной рукой скользил по ее телу. Когда он добрался до нижних губок, Людмила вдруг улыбнулась наглой пьяной улыбкой и спросила:

"Ну, что, е*ать будешь?"

"Обязательно!", с такой же улыбкой ответил Евсей.

Он облил несколько раз женщину из ковшика, стараясь не попадать на перевязанную ногу. Потом стал на колени на нижнюю полку и притянул ее к себе. Поцеловал один сосок, потом другой и, вдруг в засос поцеловал комиссаршу в губы.

Самогон, тепло бани и пережитое сделали своё. Людмила до судорог внизу живота захотела мужика. После долгого воздержания, после всего случившегося организм требовал разрядки. Она сама пододвинулась к нему, схватила его окаменевший член и сама засунула его в своё истекающее женским соком лоно. Соитие было бурным. Людмила стонала каждый раз, насаживаясь на член. Евсей молча врывался в ее заузившееся за годы воздержания отверстие. Наконец Людмилу начала бить дрожь. И она забормотала чисто по-бабьи: "Еще миленький! Еще родимый! Ой, мама-мамочка!", и кончила.

Евсей всякого с бабами повидал, но от такой женской открытости, извергнул семя почти сразу, с легким вздохом.

Людмилу пришлось окатить тройкой ковшиков холодной воды, чтобы он пришла в себя.

* * *

Людмила сидела на нижней банной полке и смотрела, как Евсей сжигает ее форму и документы в банной печурке.

"Будешь у Анютки жить, в сельсовете. Скажем, тетка ее приехала на лето, потому, как в городе голодно. Одежонкой попрошу Анютку с тобой поделиться. Черт, да она ж девка совсем, а ты ширше её будешь. Ну, может, у кого из баб выменяем что-нибудь из одежи. Сапоги и твои сойдут – всё село в военных кирзачах ходит. Пилотку твою у ручья не забыть забрать и спалить. Ничё, перекантуемся".

Людмила слушала этого мужика и не понимала, почему он берет такую участь в её жизни. Почему просто не отдаст немцам и не получит награду? Это было выше её понимания. Она привыкла: "Вот враг – вот свои. Свои не бросят в беде. Враг подл, жесток и всегда погубит. И вот этот вражина перевязал её, ублажил так, что тело до сих пор сладко ноет. И теперь спасает её жизнь. Почему?".

Евсей оделся сам, натянул на Людмилу её нательную рубаху, а потом, вдруг легко взяв руками под коленки и за плечи, сказал: "Ничё, тут близко, лишь бы лишний кто не заметил". После чего поднял Людмилу и понес в сельсовет.

"Принимай пополнение, Анюта" – произнес Евсей укладывая раненую на свой топчан.

Анютка только разинула рот, увидев полуголую бабу в одной исподней рубахе.

"Вот будете тут на-пару жить комсомолка и коммунистка! А я переселюсь в большую комнату".

Анютка еще шире разинула рот.

"Рот захлопни! Видишь – раненая она. А обмудировку ее коммисарскую с документами я спалил. Только паспорт оставил. Скажешь – тетка по матери приехала из города по тому как голодно там. Да, надо у Настьки из бани ее кирзачи забрать – сходи. И попроси у баб хоть какую ей одежку".

Фроська

Людмила жила у Анютки уже вторую неделю. Нога зажила, и она могла безболестно ходить и даже прыгать.

Евсей притащил им мешок картошки, но складывать его было некуда. Поэтому Евсей пригнал трех своих "гвардейцев" и заставил их вырвать несколько половиц в большой комнате сельсовета и вырыть там погреб. Туда положили мешок картошки и еще полмешка свеклы. Евсей заставил своих женщин высадить в палисаднике сельсовета вместо цветов морковь, лук, укроп и петрушку.

Теперь поутру они наперегонки бежали в этот доморощенный огород – сорвать к завтраку хоть какой-то зелени.

Евсей радовался: Анютка не держит на него зла, Людмила поправилась. Ей нашли пару застиранных кофтенок и одну юбку. И еще ей удалось сменять у Аглаи (жена бывшего председателя колхоза) свои наручные часики на симпатичное платье. В общем, она нормально приоделась.

Так, что жизнь налаживалась. Евсей поставил третий топчан в большой комнате сельсовета, но ни разу не прилег на него один. Потому, что, то Анютка, то Людмила желали разделить его одиночество. Как они там решали, когда кто к нему идет, он не знал, да и не хотел. Ему было достаточно того, что каждый вечер он ласкал одну из этих женщин и отдавал ей своё семя.

Но Евсей не был бы самим собой, если не искал бы новых встреч и новых утех.

В очередной раз, обходя караулом село, он услышал сначала забористую брань, произносимую женским голосом, а, потом всхлипы и стоны.

* * *

Фроська росла девчушкой маленькой и щуплой. Но, когда подошел возраст входить в пору женской зрелости, бедра её раздались, сиськи выперли вперед, а вот росточек и конопушки на лице так и остались прежними. Поэтому удивительно было, что успела она выйти замуж и даже пожить неделю с мужем до того, как забрали его в армию.

В общем, девственности, при наличии мужа, она лишилась, но вот, как была девчонкой, так и осталась. К тому же не давалась ей никогда никакая мужская работа. Вот если надо было сшить чего или вышить, сплести, связать. Тут её талантам не было конца. Но если надо было нарубить дров или распилить бревно, то без травмы тут не обходилось.

Вот и сейчас попытавшись расколоть колоду, Фроська получила удар куском расколовшейся колоды в одну голень и огромнейшую занозу в другую.

Евсей зашел на звуки этих стенаний и увидел уморительную картину: Фроська сидела на колоде для рубки дров, и одной рукой гладила наливающийся синяк на одной голени и одновременно пыталась вытащить огромную занозу из другой, при этом скороговоркой материлась.

Евсей выдернул щепку из ноги Фроськи и сказал, как приказал: "Принеси самогону – промыть надо, а то загниет".

Фроська бросилась выполнять приказ.

Евсей, тем временем, снял кашкет, френч и нательную рубаху. Положил их на лавку. Ухватил оброненный Фроськой колун. И начал колотьё: удар топора в дровиняку, что лежит на земле, она, как сама подпрыгивает и летит на колоду для рубки. Удар, и дровиняка разлетается на ровные красивые полешки.

Фроська залюбовалась работой Евсея, забыв даже, что в руках у нее бутыль самогона, а в ноге саднящая рана от занозы.

Евсей наколол ей дров дня на два – на три. И решил на этом пока остановиться.

Подошел к Фроське и сказал: "Ну, пойдем лечиться!".

Зашли в дом.

"Найдешь лоскут чистой тряпицы?", спросил Евсей.

Фроська послушно принесла застиранный кусок рядна.

"Так давай – садись на кровать, чтоб мне сподручней было!", заявил Евсей.

Фроська провела его в спаленку и уселась на кровать, вытянув на ней ноги.

Евсей присел рядом. Потом поднялся, принес кружку и плеснул в нее грамм сто самогона.

"Давай внутрь – тоже надо!", ловко объяснил он.

"Я не пью!", запротестовала Фроська.

"Это лекарство!!!", возразил Евсей.

Фроська выпила, поперхнулась и маленькая струйка самогонки просочилась у нее изо рта. От выпитого у Фроськи закружилась голова, а через пару минут стало как-то весело. Она хихикала, когда Евсей протирал ей ранку тряпкой, намоченной в самогоне, хихикала когда Евсей гладил ее ноги, ляжки. Но когда Евсей полез в трусы, вдруг грустно сказала: "Я ж замужем, я Сашку своего люблю".

Евсей поглядел на нее внимательно и сказал: "Ну, вот ты меня приласкаешь, а может где и твоего Сашку приголубят. На войне знаешь, как женской ласки хочется. Вот и считай: Сашка там, а я здесь, и всем хорошо".

Опьяневшая Фроська только кивнула головой, соглашаясь с такой логикой: "Да, всем хорошо!"

Евсей раздел Фроську, разделся сам и прилег рядом с ней. Долго целовал ее губы, мял упругую грудь. Потом лизал и целовал соски, гладил бока, бедра. Нравилась ему эта простодушная бабенка, нравилось её маленькое налитое тело. Бабой, то и язык не поворачивался назвать – девчонка, да и только. Наконец опустился лицом к ее промежности, полюбоваться на заветное место. Большие половые губы у Фроськи не выделялись. Просто было два округлых валика, а между ними щелка. Над этим кустик каштановых волос с завитком в центре лобка. Он наклонил лицо к ее лобку. Фроська уже потекла, и он жадно вдохнул запах самки. Но не приторный, не вонючий – Фроська была чистоплотной женщиной, а кисловато-дурманящий. И, вдруг, Евсей сделал то, что он никогда не делал с женщинами. Он лизнул сочащуюся щель, желая почувствовать это на вкус. Провел языком по Фроськиной щелке, и даже задел бугорок клитора.

Фроську как током ударило. Она и так совершенно размякла под такими ласками, которых и близко не давал ей молодой неопытный муж. А тут совершенно обалдела. Она схватила руками голову Евсея, прижала к своему паху, и, как в бреду бормотала: "Еще, Саша, еще!".

"Во, кака любовь-то!", усмехнулся Евсей.

"Со мной лежит, а всё своего Сашку вспоминает!".

Для пущего эффекта он провел еще раза три-четыре языком по промежности и полез на Фроську. Вошел легко, так как там всё было залито женским соком.

Влагалище у нее было узкое, что доставляло Евсею сильные ощущения. Но мелкое, что не позволяло ему войти на полную глубину.

Он старался щадить ее, и не вонзал свой член полностью, но когда входил в раж, то бил ее в основание матки, от чего Фроська болезненно вскрикивала, тем не менее, продолжая подмахивать ему в такт, насаживаясь на его мужское достоинство.

Каждый день, удовлетворяясь со своими соседками по сельсовету, Евсей долго не кончал. И вот минут через десять Фроська застонала, задергалась на его члене и обмякла. Евсей продолжил работать в одиночку. Минут через пять Фроська начала вновь отвечать в такт. Еще через пять минут Фроська уже не застонала, а заорала и царапнула в порыве страсти Евсею спину своими коготками. Это добавило ему остроты ощущений, и он охнул и залил Фроськину вульву своим семенем.

После выпитого и двух оргазмов Фроська мгновенно заснула. Евсей прикрыл ее рядном, оделся и вышел на улицу.

Зинка

Зиндара попала в этот колхоз волею судьбы. Приехал в Туркмению молодой инженер-строитель прокладывать железную дорогу и каналы. И увез молодую туркменку с собой. Не то чтобы Зиндара так уж влюбилась. Просто, хотелось молодой девчонке повидать мир, повидать другую жизнь, кроме рабской – сначала под волей отца, а потом мужа. Вот и сбежала она из семьи с молодым русским парнем. Приехал ее муж в этот колхоз для осуществления грандиозных планов страны советов: построить тут огромнейший свинопроизводственный комплекс. Но призвали его в армию для построения оборонных сооружений на новой границе СССР, которая образовалась после присоединения западной Украины и Белоруссии. На одном месте он не сидел, мотаясь по всей новой границе. Поэтому жену решил с собой пока не брать. А потом – война. Вот и осталась Зиндара в колхозе. Переиначив ее имя на русский лад, прозвали ее Зинаидой, а потом кликать стали просто Зинкой. Она привыкла и отзывалась на это имя без недовольства. Им с мужем, чтобы было где жить, на время строительства свинокомплекса, построили маленький домик. Она разбила около домика цветник и посадила огородик, где сейчас и копалась, пропалывая грядки.

Проходя мимо домика Зинки, Евсей увидел мелькающий в огороде аппетитный женский зад.

"Эй, хозяйка, помощи не требуется?!".

Зинка обернулась, и Евсей увидел пышноволосую туркменскую красавицу. Смуглая женщина лет 20-ти. Высокие скулы, нос с горбинкой, пухлые чувственные губы вишневого цвета, высокая крупная грудь, копна смоляных волос. Но груди не круглые, как у русских девок, а удлиненные, как дыньки.

"Ну, помоги, если есть желание".

Евсей скинул на лавку у домика френч и нательную рубаху, взял в руки вторую тяпку. И пошел по соседнему рядку огорода рядом с хозяйкой, споро пропалывая сорняки.

Когда закончили, от быстрого труда и летнего солнца все тело Евсея было покрыто потом.

"Умыться бы и попить", попросил Евсей.

Зинка слила ему на спину воды и пригласила в дом.

"Кушать хочешь?", спросила она Евсея.

"Не, по такой жаре ничего не хочется", ответил он.

Зинка достала из подпола кувшин с холодным зеленым чаем, настоянным на листьях мелиссы и мяты. Она, когда бывала в городке, доставала этот чай всеми правдами и неправдами. Налила Евсею в кружку. Он жадно выпил полкружки, а потом начал по глоточку смаковать напиток.

"Что за чудо, никогда такого не пил!".

"Это наш туркменский чай", улыбнулась Зинка, присев рядом на табуретку.

Евсей разглядывал Зинку, явно ею любуясь. Зинка вначале тоже глядела на Евсея. Крепкое, красивое мужское тело притягивало взор. Но, потом, поймав его взгляд – потупилась. Сызмальства приучали туркменских девочек, что нельзя смотреть на мужчину, а уж тем более ему в глаза.

Евсей встал с лавки, обошел Зинку сзади. Положил ей руки на плечи и вдруг уткнулся ей лицом в волосы.

"Как у тебя волосы чудно пахнут", втягивая носом запах ее волос, прошептал Евсей.

"Это я их травами мою", тихо ответила Зинка.

Евсей подхватил Зинку одной рукой под колени, другой за талию и понес в соседнюю комнатку, которая, по-видимому, была спальней.

Там стоял топчан с соломенным тюфяком, накрытый рядном, как и у всех в этом селе. Евсей поставил женщину на пол, нагнулся, взял платье за подол и одним движением рук снял с нее. Она покорно подняла руки, давая себя раздеть. Евсей удивился – под платьем ничего не было, даже трусов. Он слегка толкнул ее, усаживая на топчан, и стал быстро раздеваться. Потом наклонился и закинул ее ноги на топчан. Она все так же покорно улеглась и раскинула ноги в стороны, ожидая его. Он присел рядом. Поиграл ее роскошными грудями. Полизал и поцеловал соски. Они у нее были темные с большим малиновым ореолом. Потом взглянул на лицо. Она все так же спокойно лежала, закрыв глаза, только дыхание стало учащенным. Поцеловал в губы – она не ответила. Евсей развел ей ноги широко в стороны и полез к заветной цели. Срамное место у Зинки было роскошным, как черный тюльпан: два огромных почти черных лепестка и большой клитор над ними, величиной с сосок. По восточному обычаю она брилась снизу. И это придавало всему виду еще большей прелести. Евсей полез пятерней в промежность. Погладил. Развел лепестки в стороны и начал теребить клитор. Зинка все так же спокойно лежала. Евсей вставил один палец во влагалище, пошевелил им там, потом вставил два. Пока там было сухо.

"От, блин, спящая царевна, как же тебя расшевелить?", задумался Евсей.

Зинка всегда покорно отдавалась мужу по первому его требованию, ничего не хотя для себя. Так же покорно она отдавалась сейчас этому мужику, понимая, что здесь теперь его власть над всеми, в том числе и над ней.

У Евсея уже стоял с надутой головкой, а баба хоть бы пошевелилась.

"Ну, и черт с ней!", решил Евсей, "Вдую ей сейчас, а дальше посмотрим!"

Евсей обильно смазал слюной головку члена, раскрыл пальцами половые губы и стал короткими осторожными толчками в виду сухости вагины продвигать член внутрь женского зева.

Евсей уже минут двадцать трудился над Зинкой. После еженощных слияний то с Анюткой то с Людкой, он никак не мог кончить. Да и баба лежала, как колода ни вздоха, ни стона, ни одного движения навстречу.

И, вдруг, в момент всё изменилось. Раздался какой-то горловой хрип, перешедший в рев раненой медведицы. Зинка обхватила руками торс Евсея и стала резко двигаться тазом навстречу его толчкам. Так продолжалось секунд десять – двадцать. После чего Зинка обмякла и расплакалась.

Евсей, слегка ошалев от такого поворота событий, прекратил движения, оставаясь, однако, внутри Зинки.

"Что это со мной было?", сквозь слезы спросила Зинка.

"Бабой ты стала! Настоящей бабой! Которая не просто мужику дать может, но еще и сама от этого удовольствие получить!"

"А чего же раньше такого не было, я ведь почти год с мужем жила?", прекратив лить слезы, спросила Зинка.

"Торопыга, значит, он у тебя был. Как было – подтверди! Залезет и сразу слезет?"

Зинка вспомнила моменты близости с мужем. Да так и было. Муж удовлетворялся через тридцать – сорок толчков, отваливался в сторону и засыпал. Согласно кивнула головой.

"Ну, а тебе подольше значит надо", улыбнулся Евсей.

"Ну, чё давай продолжим, а? Только ты теперь помоги мне – как вот сейчас делала".

Зинка согласно кивнула, обняла снова Евсея руками и стала благодарно подмахивать ему навстречу. Через несколько минут все было кончено – Евсей охнув излился в Зинку, и, сделав еще пару мощных толчков, навалился на нее. Потом понимая, что так ей тяжело – отвалился в сторону на бок. Зинка повернулась к нему, положила голову на согнутую в локте руку, и уставилась на него взглядом черных колдовских глаз.

Что-то лопнуло в ее душе. Будто треснула та скорлупа запретов и ограничений, в которой она находилась с детства. Тело ее ныло от восторга первого оргазма. Она вдруг осознала, что мужчина не царь и бог, а такой же человек, и может тебе просто помочь, а может доставить сказочное наслаждение, когда ты теряешь себя во времени и пространстве.

Евсей положил ей руку на затылок, придвинул к себе и поцеловал в засос. Теперь она ответила. Минут десять они целовались и ласкали друг друга. Но это была не яростная ласка перед соитием, а благодарность одного – другому за доставленное наслаждение.

Танька

Танька Зотова вышла замуж за мужика работящего, непьющего и до женского полу не очень уж охочего. И была бы она полностью счастлива, если бы не одна заноза, колющая сердце Татьяны. Был он жаден до денег. Работал он не в колхозе, а в леспромхозе на лесозаготовках. Потому имел статус рабочего, а не колхозника и настоящий советский паспорт. Нет, он её и приодел, и на столе всегда у них было по более чем у соседей. Да и дом был, полна чаша: три комнаты и кухня, везде настоящие деревянные двери с косяками, никелированная кровать, часы с кукушкой, буфет и настоящий деревянный одежный шкаф. Ну, что еще надо бабе для счастья? Но портили это счастье его въедливые замечания на каждую трату, которую он считал зряшной. Купила себе пряник в продмаге: "Ты, что растолстеть решила?!". Купила в городке сынишке игрушку – деревянный самолетик: "Ну, да, мы летчика растим – нам деньги девать некуда!". А перед самой войной муж и вообще уехал в Карелию, услыхав, что там оплата на лесозаготовках раза в два больше. И осталась Танька "соломенной вдовой". Вроде и мужняя жена, а мужа нет.

Работала, как все в колхозе, кормилась со своего огорода. Пришлось даже петуха да двух курочек завести, чтобы сыну Ванечке, которому и трех не исполнилось, было посытней кушать.

Но вот закончилось лето. Убрали картошку, свеклу. Евсей мужик был справедливый. Бабам на уборке спуску не давал. Но зато и дал всем по три, а у кого ребятенок по четыре мешка картошки да еще по столько же свеклы. Бабы насушили грибов, насолили капусты и огурцов. У всех было мешка по два своего луку, моркови. Так что голод им не грозил. А у Татьяны был еще запас тушенки из продмага, купленный перед самой войной.

Но был у Татьяны больной вопрос: пока муж работал на лесозаготовках – дрова привозил он, к тому же почти бесплатно. А колхозные собирались в складчину и завозили всем дрова. Теперь же Танька осталась практически без топлива в преддверии зимы. Она, конечно, бегала в ближайший лес – собирала хворост, притаскивала валежины, что полегче. Но, много ты руками натаскаешь? На готовку хватало, а как пережить зиму?

Делать было нечего. Приходилось идти – кланяться новому начальству. Но не с пустыми же руками! Пришлось достать в буфете бутылку коньку, которую муж привез из городка, сказав, что это на пятилетие их свадьбы. После чего коньяк был спрятан в буфет.

* * *

Евсей сидел за столом в сельсовете и прикидывал в тетрадке карандашом, сколько надо корма свиньям на зиму. Арифметику он знал хорошо. А когда надо, то подключал к этому делу Анютку. Задачей его было убедить немцев, что кормов недостаточно и выдвинутый немцами план по выращиванию свиней они выполнить не смогут.

Тут раздался робкий стук в дверь, и в сельсовет вошла высокая симпатичная женщина.

"Господин ефрейтор, у меня просьба. Очень большая просьба. Не откажите, пожалуйста…", униженно бормотала женщина, одновременно доставая из сумки бутылку и ставя ее на стол.

"Интересная просьба!", хохотнул Евсей, взял бутылку и прочитал: "Просьба называется: армянский коньяк три звездочки".

"Нет, это вам – за труды, за беспокойство, я понимаю, что это не оплата, но у меня больше ничего нет – только советские рубли", продолжала бормотать женщина.

Чтобы перебить этот поток бессвязного бормотания Евсей произнес командным голосом: "Так, говори четко и толково, чего надо, а то – выгоню!".

У женщины заплясали губы, она готовы была расплакаться, но, сдержав себя, сказала; "Дров на зиму, а то мы с Ванечкой замерзнем!".

"Ванечка, это кто?".

"Сынок – два годика всего".

"Как звать?".

"Таня, ой, Татьяна Зотова".

* * *

По осенней лесной дороге медленно ехала телега, двигаемая старою сивой кобылой. Телегой правил Евсей Смоляков, на телеге сидели два его "гвардейца" и Татьяна Зотова. В телеге лежали топоры и пару пил.

"Вылазь, приехали!", скомандовал Смоляков.

Он уже приметил три старые засохшие березы – то, что надо на дрова. И работа закипела. Евсей показывал, как надо делать надпилы, чтобы деревья падали куда надо, не калеча людей. Этому он научился в Сибири.

* * *

Огромная поленница березовых дров лежала под навесом во дворе у Татьяны. Жуткий призрак смерти от холода больше не маячил перед глазами. Четыре раза по полдня выделял Евсей на это мероприятие. Надо было: свалить деревья, распилить на колоды, загрузить в телегу, довести, а потом выгрузить, да еще и поколоть. Колол Евсей сам, хватая топор, то в правую, то в левую руку. Татьяна заглядывалась, как он это делает играючи. Будучи сама деревенской жительницей, она оценила и силу, и ловкость, и быстроту, с которой он это проделывал. И вот всё сделано – работа закончена. Татьяна наготовила, чего смогла: испекла пирог с грибами, наварила картошки, яиц, навалила на стол зелени и овощей. Выставила две бутылки самогону. И, наконец, пригласила Евсея и его солдат к столу.

Евсей зашел, посмотрел на всё это изобилие. Молча взял большую миску, отвалил туда горячей картошки, ухватил со стола бутылку самогона и вышел во двор.

"Вот вам от хозяйки – отдохните сегодня", Евсей отдал всё это своим подручным и приказал ехать на свиноферму. А сам пошел в дом.

"Неча их баловать – и у себя на свинарнике пожрут!", без злобы, но строго сказал Евсей.

"Ну, тогда Вас прошу к столу, господин ефрейтор!".

"Слушай, когда мы одни, можешь называть меня просто – Евсей?".

Татьяна растерялась, потом часто-часто закивала головой: "Могу, конечно, могу".

"Ну, вот и называй!"

"Евсей, угощайтесь, пожалуйста!", вежливо и даже торжественно сказала Татьяна.

Евсей ополоснул руки под жестяным умывальником и сел за стол. Потом развязал свой вещмешок, именуемый в простонародье "Сидором", и достал из него бутылку коньку, кусок свиного сала и кусок копченого мяса.

"Ну, что Вы, что Вы, Евсей!", запричитала Татьяна, "Зачем, я и так много наготовила!".

Евсей веско сказал: "Уймись! Тебе еще кормиться всю зиму и мальца кормить!".

Татьяна закивала головой подтверждая, что, да, так оно и есть. Потом ойкнула, подбежала к буфету, быстро достала оттуда две граненые стограммовые стопки и поставила на стол.

Евсей разлил коньяк – выпили, стали закусывать.

"За Ванечкой бы сходить!", забеспокоилась Татьяна. Сына на время работ оставила у старой соседки – Михайловны.

"Успеется!", осадил Евсей, разлил по второй.

"А давай-ка, на брудершафт!".

"Это как?".

"А немцы так пьют, когда хотят друг с другом "на ты" общаться! Только потом поцеловаться надо – по-братски".

"Ну, если по-братски – то можно", согласилась Танька.

Они выпили, Евсей обнял ее и приник долгим поцелуем в засос.

"А это по-братски?" опьянев после двухсот граммов коньяка, спросила Танька?

"Не, это у нас получилось по-сестрински!", хохотнул Евсей.

Окончательно захмелев, Танька запричитала: "Вы мой спаситель, я для Вас…".

"Мы ж "на ты" теперь!", перебил Евсей.

"А, ну, да, я для тебя теперь всё сделаю!".

"Ну, так уж и всё?", ухмыльнулся Евсей.

"А хотите…", Таньку понесло, "Вот вашей сейчас буду, вот, прямо сейчас, только скажите!".

"Эка невидаль, я что, баб, что ли не имел?".

"А вот так не имели!", упрямо возразила Танька, и, схватив Евсея за руку, потащила его в спальню.

Там она быстро сняла с себя всё. Последняя деталь туалета были кружевные трусы, которые она специально снимала очень медленно, и на которые даже Евсей глядел с немым восхищением.

Потом она встала на кровати в коленно-локтевую позицию и упрямо повторила:

"А вот так не имели!".

* * *

Такая позиция в Советском Союзе, почему-то считалась для женщины унизительной. Её называли: "по-собачьи", "раком" и другими нелестными прозвищами. Хотя ничего особенного в этой позиции нет. Для мужчин она предпочтительна, потому, что так мужчина проникает глубже в женщину, а также коридор влагалища удлиняется, что дает больший простор для манипуляций. Для женщины всего лишь исключается возможность тереться клитором о лобок мужчины. Но опытный любовник просто должен задействовать руки. Но советские женщины эту позицию считали неприемлемой!

* * *

Евсей любовался открывшимся видом: округлость бедра, упругость попки, белизна свисающих грудей.

Он не удержался: "А ущипнуть можно?"

"Всё, что захочешь!"

Евсей ущипнул Таньку за ягодицу – она даже не отреагировала.

Евсей сорвал с себя одежду, первый раз в жизни, бросая её где попало. Залез на кровать и пополз на коленях к Таньке, не в силах оторвать взгляд от этих белых округлых бедер. Мял, щипал, целовал эти роскошные белые полушария. Потом раздвинул Таньке ноги и пролез рукой под низ между ними. Там было мокро – Танька возбудилась. Евсей подлез к Таньке вплотную, схватил рукой возбужденный член, нащупал вход в Танькино отверстие и резким движением своих бедер вогнал его на всю глубину Татьяниного лона. Танька пыталась помогать ему, насаживаясь задом на его член, но тут уж Евсей в буквальном смысле взял дело в свои руки. Он ухватил Таньку за бедра и, вгоняя ей своё громадное достоинство, резко дергал за бедра на себя. Соитие сопровождалось хлюпаньем Танькиной вагины и хлопками, с которыми бились о Танькины бедра живот и яйца Евсея.

От ощущения новизны, от вида Танькиных бедер и от того, что член как-то по-другому касался стенок влагалища, Евсей быстро кончил. Танька – не успела, да и в таком состоянии опьянения вряд ли бы смогла. Когда он вышел из нее, Танька просто упала на бок и почти сразу уснула. Евсей еще раз благодарно погладил ее по бедру, укрыл одеялом и стал одеваться. Надо было еще зайти за ее сыном. Привести и накормить парнишку.

Ирка

Ирина Свиридова была женщиной серьезной, хозяйственной. Любая работа спорилась и горела в ее руках. Оставшись без мужа, ушедшего в армию, она не унывала, так как сама могла управиться с любой работой по дому. Вот и сейчас она споро колола дрова во дворе своего дома.

Конечно, сказать, чтоб уж совсем она не унывала, нельзя. Потому как иногда, особенно одинокими ночами, охватывала ее тоска по мужу, по его ласкам. И тогда, хоть волком вой – молодое тело требовала своего! Но Ирина решила держать себя в строгости и на людях ничего этого не показывать и других мужиков к себе не подпускать.

Февральским ясным утром, прогуливаясь по селу, как это он обычно делал, Евсей услыхал звук топора в одном из дворов. Подойдя – залюбовался споро работающей хозяйкой. Зашел во двор и, подойдя к работнице, с улыбкой спросил: "Хозяйка, помочь не надо?".

"Знаем мы твою помощь!", сердито ответила Ирка, "Вон уже, сколько баб обрюхатил".

Да, это было правдой: сначала Анютка, а через пару месяцев Людмила понесли от него. А перед самым Новым Годом – Зинка, которая, после того, как он научил ее кончать, не упускала случая завлечь его к себе.

Евсей смущенно отвернулся и начал озираться, оглядывая дом и постройки Иркиного подворья. Дом был добротный, а за огородом стояла большая крепенькая банька с коньком на крыше.

"Ладно, хозяйка – чаем напоишь?", спросил, наконец, Евсей.

Ирка не хотела портить отношения с новым начальством. Тем более, что дрова, которые она сейчас рубила, помог, как и другим, завести Евсей. И когда-никогда подкидывал ей, как и на каждый двор, небольшой шмат сала или копченого мяса, когда отправляли немцам очередную порцию свинины.

"Ну, пойдем в дом", просто ответила она Евсею.

Сидели, пили чай с бутербродами: Евсей захватил с собой кусочек соленого сала и горбушку хлеба, которым с некоторых пор стали снабжать его хозкоманду немцы. Несладкий горячий чай и соленое промороженное сало с хлебом – удивительно вкусная еда, когда ты молод и тело постоянно требует пищи!

"Банька у тебя хороша!", подал, наконец, голос Евсей.

Да, банька была гордостью Ирины. Её построил еще дед. Сам сложил печку, сам выбирал деревья в лесу для постройки, сам вырезал конька на крыше.

От воспоминаний о деде Ирка заулыбалась.

"А попарь меня в твоей баньке!", попросил Евсей.

"А сам себя что, не попаришь?", возразила Ира.

"Не сам – это не то, вот полежать на полке, чтоб тебя кто до красноты отхлестал – это да".

Ирина знала толк в банном деле. Да, сам себя так не попаришь, как если, кто умелый попляшет тихонько веничком по спине нагоняя жарок, а потом пойдет хлестать вкривь и вкось до тех пор, пока тело не станет цвета вызревшей свеклы.

"Ладно, если приставать не будешь – попарю!" согласилась после некоторого раздумья она.

* * *

Евсей лежал на верхней полке в бане и ждал Ирину. Он уже похлестал себя веничком: грудь, живот ноги и ждал главного – когда ему попарят спину.

Ирина зашла из предбанника одетая в нательную рубаху – наверное мужнину.

"Отвернись и не зыркай!", приказала Евсею. Тот послушно отвернулся лицом к банному окошку.

Прошлась тихонечко веничком по плечам, по спине, по ляжкам и икрам ног. Туда-сюда, туда-сюда. И, наконец, принялась хлестать тело Евсея, что было силы. Евсей только крякал под ее ударами.

"Всё, больше не могу", устало опустилась на лавку Ирка. Евсей повернул голову и глянул на нее: совершенно мокрая от пота, в прилипшей к телу рубахе и сомлевшая от банного жара он была чудо как хороша. Крупная грудь, обрисовавшаяся из под прилипшей к телу рубахе, изящная талия, мощные широкие бедра.

"Ну, давай я теперь тебя попарю – ты ж всё одно мокрая вся!", предложил Евсей.

Ирка неожиданно для себя согласилась, очень уж любила банное удовольствие.

"Только встань в угол и не зырь на меня!".

Когда Евсей встал с полки и отвернулся, она быстро скинула мокрую от пота рубаху и легла на полку прикрыв бедра руками и спрятав, по возможности грудь.

Евсей парил ее минут двадцать, иногда давая передохнуть минутку, полив перед этим прохладной водой из ковшика.

Наконец, Ирка расслабилась вся – руки уже просто лежали вдоль тела и не было ей никакого дела до того, что чужой мужик пялится на её роскошный зад.

Евсей несколько раз окатил ее прохладной водичкой из ковшика и стоял, любуясь женским телом. Оно так заворожило его, что он не удержался и приник губами к копчику, а потом прошелся легкими поцелуями вдоль всей хребтинки до самой шеи.

Ирка не поняла, что это были за касания к ее телу, но они необычайно понравились ей. Ее тело млело под мужскими ласками, не ощущая никакой угрозы. Распаренная она безвольно лежала на животе, и ей не хотелось даже пошевелиться.

Евсею так нравился запах и вкус свежевымытого, распаренного женского тела, что он продолжал работать и работать губами и языком. Легкими нежными касаниями он осыпал тело Ирины поцелуями, иногда облизывая кусочек тела языком.

Ирине казалось, что ее унесло в заоблачные выси, единственно, что нарастал жар внизу живота. Забылись, ушли в сторону все обещания себе: не быть с чужим мужиком. Осталось только чувство неги тела, чувство того, что кто-то большой и сильный ласкает и голубит твое тело.

Евсей уже не мог терпеть – у него так встал и раздулся от вида и ласк молодого тела, что он буквально запрыгнул на Ирину, придавив всем своим телом. Ирка не смогла даже шевельнуться под его весом. А он, не медля ни секунды, вонзил в нее свое распаленное жало. Ирка застонала от ощущения полноты в своей вульве. Она стонала и хрипела при каждом его толчке и, наконец, заорав от накрывшего ее оргазма, сомлела и бездвижно лежала на полке. Евсей работал все быстрей и быстрей. Как же ему нравилось прижиматься к ее телу к этим белым ляжкам! И вот, наконец, пульсация в головке члена и выброс семени, темень в глазах и слабость во всем теле.

Евсей поднялся с Ирины, посмотрел на распростертое перед ним бездвижное тело.

"Господи, неуж-то сердце от жара зашлось?!", перепугался Евсей. Он трижды окатил спину и ноги Ирины прохладной водой. Потом перевернул Ирину на спину и приложил руку под левую грудь. Сердце стучало. Лоб Евсея покрылся испариной: "Слава Богу, жива!". Евсей полил грудь и голову Ирины прохладной водой. Потом приблизился к лицу, чтобы ощутить дыхание. И тут Ирка открыла глаза.

"Змей! Змей – искуситель!", только и смогла выговорить она воркующим голосом и, схватив его за шею, приникла к его губам.

Валька

Картошка была выкопана и собрана в мешки. Все жутко устали. Тех из баб, кто не в силах идти домой с поля, Евсей приказал своим подручным посадить на телегу и отвести в село. А затем вернуться и привести на свиноферму мешки с картошкой. Будучи мужиком неслабым, Евсей не слишком уж перетрудился на уборке картошки. Но удручало его то, что ветер, разнося пыль, поднимаемую собиравшими урожай, запорошил ему лицо и шею и теперь это всё сдобренное трудовым потом принуждало его почесываться там и тут. Он помнил, что за полем ручеек разливается в небольшое озерцо. И решил сходить туда ополоснуться.

Валентина Химочкина, которую в селе звали Валькой, последний заход на уборку решила сачкануть. Очень уж ей хотелось искупаться в маленьком озерце, которое образовалось из-за естественной запруды на протекающем мимо села ручье. Зная, что никто сюда не придет, она после очередного наполнения мешков картошкой и переноски их к телеге шастнула за кусты и побежала к озерцу.

* * *,

Евсей разделся, и с удовольствием смывая с себя пыль, макнулся в озерцо. Он нырнул, и вынрнул почти на середине озерца.

И вдруг услышал фырканье и барахтанье с краю озерца слева от него. Заинтересовавшись, кто это там, он осторожно подплыл к стене осоки и из-за не него стал высматривать купальщика.

И тут он увидел женщину, плывущую к центру озера. Он спрятался за несколькими стеблями пучков осоки и стал ждать продолжения. Она доплыла почти до середины озерца, развернулась и поплыла обратно. Но так, как плыла она на спине, то чуть потеряла ориентацию. И теперь плыла прямиком к Евсею, спрятавшемуся за кустами осоки.

Евсей вышел из-за кустов осоки и схватив Вальку за талию повернул ее к себе лицом. Валька завизжала, но, увидев начальство, тут же смолкла.

"Так и что мы тут делаем, когда остальные трудятся?", строго спросил Евсей.

Зная крутой нрав Евсея по отношению к лодырям, Валька скороговоркой забормотала: "Я отработаю, я потом отработаю, всё отработаю", совершенно забыв, что они с Евсеем стоят голыми по грудь в воде.

Евсей посмотрел на абрисы белых женских грудей в мутной воде, на симпатичное Валькино лицо с большими серыми глазами и веско сказал: "Не потом, а прямо сейчас отработаешь!". Он подхватил стройную невысокую Вальку на руки и понес на берег.

Валька не знала, что ей делать. С одной стороны она виновата, с другой, Евсей прослывший в селе великим бабником, нес ее голую куда-то с явно нехорошей целью.

Евсей вынес Вальку на берег и положил под кусты ивняка на свежую мягкую травку. Она была чудо как хороша: молодая стройная женщина, почти девчонка, белела телом на зеленой травке, сверкая на солнце россыпью капель на плоском упругом животике, на небольших, но пухленьких грудках и круглых щечках. Евсей не выдержал и стал губами собирать эти капли с тела Валентины. Это "завело" Вальку. От ощущения собственной наготы, от понимания того, что ее тело целует молодой красивый обнаженный мужчина, у Вальки участилось дыхание и сердцебиение. И, когда Евсей жарко поцеловал ее в раскрасневшиеся губы, она ответила не менее жарким поцелуем.

Евсей, не выдержав больше сладкой пытки, навалился на Вальку и, прижав свою руку к ее паху, стал раскрывать лепестки ее нижних губ. Он гладил вход в ее лоно, нащупал бугорок над губками и стал растирать его, ухватив большим и указательным пальцем.

Валька не выдержала, заерзала на траве. А Евсей всё растирал и растирал. Потом он ввел мизинец в ее влагалище, а большим пальцем продолжил дразнить клитор.

Валька начала постанывать и пытаться насаживаться на его мизинец.

Евсей понял, что пора! Он поставил ноги женщины ступнями на траву, при этом широко разведя их в стороны. Приподнялся над ней и легко вошел в нее, так как она уже была готова к соитию.

Валька не выдержала и пяти минут; щеки раскраснелись, губы заалели, по телу пошла дрожь, она заметалась под Евсеем, закричала счастливым бабьим криком и кончила.

Евсей, буквально сразу, охнул и кончил вслед.

Через минуту Евсей уже купал свою новую полюбовницу в озерце.

Он заботливо прополоскал ей пальцами бабьи внутренности, вымывая свою сперму, надеясь, что скорого зачатия не случиться.

Они оделись, и спокойно пошли в село.

Нюрка

Сегодня выпал черед Нюрки чистить свинарник и раздавать корм свиньям. Был конец лета, и жара стояла неимоверная. И от этой жары и от вони свинарника мутилось сознание, и накатывала дурнота. Сегодня подручные Евсея раздобыли где-то с утра самогону и упились вдрызг. По жаре их развезло и Евсей только смог складировать их в маленькой комнатке для рабочей смены свинокомплекса, где они и жили.

С маленькой Нюркой ему самому пришлось убирать в двенадцати загонах для свиней, а затем раздавать им корм.

Нюрка работала лопатой выгребая дерьмо из загонов, а Евсей грузил на тачку и вывозил в яму, где все это присыпалось землей оставалось под ней на перегной – на следующий год. Потом они развозили свинкам корм, и, наконец, работа была закончена.

Евсей по опыту предыдущих работ выставил два ведра колодезной воды на солнце. К концу их работы она прогрелась, и ей можно было умыться и даже окатить тело.

Нюрка омывала тело Евсея водой из ведра, но врожденная проказливость заставила наклонить ведро чуть ниже. И тоненький ручеек воды заструился по кобчику Евсея в его галифе.

Евсей дернулся от неприятного ощущения в низу спины, и, вскрикнув, "Ах ты хулиганить!", и вылил остаток ведра на Нюрку. Потом они весело плескали из другого ведра друг на друга, пока Евсей вновь не вылил остаток на Нюрку.

Нюрка была вся мокрая. Волосы слиплись на голове. Платье полностью прилипло к телу.

Нюрка рассердилась на Евсея: "Ну, и что я такой мокрой лахудрой делать буду?".

Евсей хихикнул: " Снимай, щас просушим!!!".

"Где?"

"А, вот на заборе, возле свинарника – вмиг просохнет!".

Нюрка приказала: "Зайди тогда за угол свинарника и не выходи".

Она быстренько разделась и развесила свое платье на заборе – на солнце.

Но, вот Евсей вовсе не собирался сидеть за углом. Он вышел из-за угла, когда Нюрка уже развесила свое платье. И пошел прямо на нее.

Нюрка только успела исконно женским движением скрестить руки, схватив себя ладонями за плечи, прикрывая груди.

Евсей подошел и навис над Нюркой. Он схватил ее ладони, снял с плеч, развел руки в стороны, обнажая грудь, а затем обхватил ее, скользнул вниз вдоль тела и, прихватив руками за таз, поднял ее до высоты своего роста.

Теперь ее голова была на его уровне. Он прижался губами к ее губам и стал с наслаждением целовать эти спелые вишни.

Потом поднял на руки и понес на зады свинокомплекса, где он знал, лежали прошлогодние копны соломы.

"Не надо, вдруг увидит кто", по этим только словам, по выражению ее глаз, он понял, что она уже готова к близости с ним, и волнует ее только то, чтобы кто-то из соседок не увидел это.

Он нес ее, подхватив одной рукой под ягодицы, а второй подхватил с забора свой френч.

Бросил на кипу старой соломы свой френч, аккуратно уложил на него Нюрку и приступил к любовным играм. Он целовал ее губы, глаза, небольшие, но налитые груди, все ее молодое крепкое тело. У Нюрки всё поплыло перед глазами, она задыхалась в его объятиях. Евсей осторожными движениями снял с нее трусики.

Потом завис над ней на руках и коленях и начал кончиком головки нащупывать ее вход. Она зажмурилась и отвернула лицо. Евсей несколько раз не смог попасть и, наконец, не выдержав, оперся на одну руку, а второй схватил и затолкнул головку в ее узенькое лоно нерожавшей бабы.

Несколько минут Нюрка не отвечала на его движения, но потом обняла за торс и начала подмахивать сначала робко, а потом все резвей и резвей двигаясь ему навстречу.

Евсей благодарно хотел поцеловать ее, но смог дотянуться только до маковки и поцеловал в душистые волосы, так как ее лицо было на уровне верха его груди. Она почувствовала, радостно подняла лицо и потянулась навстречу его губам. Они прекратили движения и на несколько секунд слились в страстном поцелуе. Затем Евсей снова продолжил яростно вгонять в нее свое орудие, а она не менее яростно двигаться ему навстречу, помогая входить в себя.

Еще через несколько минут, они почти одновременно вскрикнули. Нюрка прижалась к Евсею, обняв его, а он тяжело навалился на нее, так что ей пришлось отвернуть лицо в сторону для возможности дышать…

Через пятнадцать – двадцать минут они шли рука-за-руку со свинофермы в село, весело болтая о каких-то пустяках.

Аглая

Аглая Степанова была женщиной очень серьезной, крупной во всем. Крупный стан тела, крупная, тяжелая грудь, крупные, но правильные черты лица: нос подбородок. Была она замужем за директором свинокоммплекса – председателем колхоза уже шесть лет. Но детей у них не было. Кто был в этом виноват – непонятно. Она даже успела до прихода немцев поруководить около месяца колхозом, замещая ушедшего в армию мужа. На Евсея смотрела сначала с презрением, потом с опасливым интересом. Отмечая, что мужик он, однако, справедливый и хозяйственный. Никого из односельчан не обижает и властью своей не злоупотребляет. Отметая, правда, все его попытки с ней пошутить или за ней поухаживать. То, что бабы, ставшие поголовно его полюбовницами млели от одного его взгляда, ее бесило. Не зная всех тонкостей и хитростей, с которыми Евсей "подкатил" к каждой, она не понимала, как может честная советская солдатка так быстро стать чьей-то полюбовницей.

И, вот, как-то весенним мартовским утром Аглая сидела во дворе на лавке, на солнышке и чистила на завтрак картошку. Вдруг скрипнула калитка, и во двор вошел Евсей. Какой-то торжественный и нарядный. В начищенных до блеска сапогах, гладко выбритый и наодеколоненный. Снял кашкет, пригладил вихр волос и сказал:

"Здравствуй хозяюшка с праздничком зашел поздравить!".

В глазах Аглаи мелькнуло недоумение. И тут она вспомнила, таки, да, сегодня восьмое марта – Международный Женский День.

"А, чего это ты с советским праздником поздравляешь?", ехидно спросила Аглая.

"Чего это он советский? Как бы удивленно заметил Евсей. Он же – международный!".

"Хитрый, черт!", заулыбалась Аглая.

"Да, я всех женщин, которых встретил сегодня с утра – поздравил!", нагло врал Евсей.

"А Вас Аглая Федоровна особо решил поздравить, Вы, все таки, бывшее начальство этого бабьего царства, вот даже подарок принес". И он, как факир из своего "волшебного" цилиндра достает кролика, достал флакон духов из своего кармана. Фигурный флакончик голубого цвета с красивой стеклянной пробкой. И поставил его на лавку перед Аглаей.

Справедливости ради, надо сказать, что на самом деле это был французский одеколон для мужчин, правда, с очень приятным запахом, который Евсей достал из стыренной им немецкой посылки. Там еще было несколько кусков душистого мыла и несколько носовых платков. Но в довоенное время в селе женщины могли видеть в промтоварном магазине только одеколон "Шипр" или "Тройной". Да и то завозили его в год один раз – к Октябрьскому празднику. А женские духи могли видеть, разве что, в фильмах. Поэтому такой подарок для сельской женщины был сродни чуду.

Аглае никто почти никогда не дарил подарков. Она помнила только, что в далеком детстве отец привез ей с сельской ярмарки какую-то деревянную, расписанную яркими красками игрушку. Да муж, когда еще была невестой, подарил красивую косынку. И дрогнуло женское сердце, та стена полного непринятия Евсея, которую она в нем воздвигла, дала трещинку.

Евсей увидел, как вдруг потеплели ее глаза, как она каким-то новым взглядом всматривается в его лицо.

"Ну, пойдем, угощу тебя за праздничным столом, что ли!"

Евсей зашел в горницу, разделся, разулся, прошел к столу и сел на лавке у окна, положив рядом с собой вещмешок.

Аглая протерла дощатый стол влажной тряпочкой и накрыла голубой ситцевой скатеркой. Достала из подпола запечатанную сюргучем бутылку настоящей казенной водки с гербом СССР на сюргуче. Ее муж не любил самогону, хотя в селе его гнали все. А так как выпивал редко, мог позволить себе купить в продмаге настоящей казенки.

Аглая поставила на стол сваренную картошку, соленые огурцы миску квашеной капуты и миску соленых грибов. Евсей полез в "сидор" и достал кусок сала и полкаравая хлеба. Распечатал бутылку, разлил по стопкам – за праздник. Выпили, хорошо закусили. Евсей стал разливать по-второй.

"Я больше не буду!", строго заявила Аглая.

"Я тогда тоже не буду!", ответил Евсей.

Сидели, смотрели друг на друга через стол.

Наконец, Евсею надоела эта игра в гляделки и он встал и пересел на скамью к Аглае.

"Вот вроде и правильный ты мужик", после долгой паузы сказала Аглая, "Но сущность твоя мне непонятна".

"А что ж такого во мне непонятного – мужик он и есть мужик. Вот женщина существо куда как загадочнее!", глубокомысленно изрек Евсей и придвинулся ближе к Аглае.

Ей вдруг показалось, что он хочет поцеловать ее в губы и она резко отвернула от него свое лицо.

Между основанием роскошной косы и вырезом кофты белела узкая полоска белоснежной кожи.

Каким наитием, каким звериным чутьем, каким шестым чувством Евсей ощутил, что немедля надо поцеловать именно туда. А ведь именно там оказалась у Аглаи одна из самых чувствительных эрогенных точек ее тела. От касания губ Евсея к ее шее, ее как током пронзило. Дрожь прошла по коже и она пошла гусиными пупырышками. А Евсей всё целовал и целовал эту могучую прекрасную шейку. И до того было сладко Аглае, что не хотелось ни поворачиваться, ни шевелиться. Но надо же было дать отпор этому нахалу! И только она повернулась и открыла рот, как эти мягкие нежные губы впились в нее ласковым поцелуем.

Евсей, не выпуская из своих губ губы Аглаи, поднял ее на руки и понес в спальню.

Аглаю уже давно оставила мысль о том, чтобы сопротивляться или что-то доказывать Евсею. Но когда он ее поднял и с легкостью понес, она оценила и зауважала его мужскую силу.

Осторожно посадив Аглаю на кровать, Евсей прижал ее спину к своей груди и продолжал нежно и осторожно, как будто боясь спугнуть прекрасную бабочку, целовать основание ее шеи, мочку уха, и кусочек щеки, который смог достать из-за ее плеча. У Аглаи поплыло все перед глазами, ее била дрожь. Она чувствовала, что как обыкновенная самка до боли, до судорог внизу живота хочет этого мужика. Что, что он с ней сделал?! С гордой независимой сильной женщиной? Не было ни гордости, ни силы. Было только чувство одиночества. И желание, чтоб нашелся тот, кто избавит от него, кто отогреет ее заледеневшее сердце, кто согреет ее замерзшую душу.

А Евсей все ласкал, все целовал эту милую могучую шейку. Шептал на ушко глупые, но такие милые и своевременные ласковые слова. А руки его уже расстегивали потихоньку пуговичка, за пуговичкой ее кофту. И вот уже обнажены огромные груди с сосками размером с первую фалангу указательного пальца. Вот уже руки Евсея ласково и нежно гладят и теребят их. И нет никаких сил, оттолкнуть этого охальника. А есть только неумолимый зов природы, инстинкт продолжения рода, который тянет, неумолимо тянет отдаться сильному, крепкому самцу, чтобы такие же сильные и крепкие были дети.

Почувствовав, что вагина стала невыносимо мокрой, так что взмок весь низ трусов, и, поняв, что соединение с Евсеем сейчас для нее неизбежно, Аглая приняла, и как решительный человек, тут же стала выполнять единственное в данной ситуации решение.

Она встала и сказала: "Дальше сама разденусь!". Сняла расстегнутую кофту, юбку, нижнюю рубашку, трусы и повернулась к Евсею.

От красоты и мощи этой женщины у Евсея занемело всё внутри.

"Ну что, хороша, аль не понравилась!".

Евсей в миг сорвал с себя всю одежду. Они стояли обнаженные друг перед другом и, казалось, примеривались один к другому.

Первым не выдержал Евсей – он сел на кровать, взял в руки ее ладони и начал покрывать их поцелуями. Она стояла перед ним, удивленно глядя на него сверху – вниз. Никто и никогда не целовал ей руки! Он прижался щекой к ее животу. Гладил его своей щекой, целовал. Потом опустил лицо ниже: попал губами на широкие заросли в районе лобка, опустился еще ниже и, наконец, нашел то, что искал. Он ухватил губами крупный, как и всё на этом теле клитор и стал мять его губами, шерстить языком.

Аглая придавила голову Евсея руками к своему лону и хотела одного: чтобы это никогда не кончалось. Как Евсей в шею, муж еще иногда целовал ее, правда, совершенно не обращая никакого внимания на ее реакцию на эти действия. Но то, что творил с ней сейчас Евсей, полностью выходило за какие-либо рамки советской морали! Но, Боже, как же это было прекрасно!

А потом они занялись любовью!

Аглая юркнула под покрывало и повернулась на бок навстречу Евсею. Евсей, целуя ее губы, глаза, щеки и даже нос, попытался завалить ее на спину. Но первой это сделала она, резко нажав ему на плечо. Он обнял ее за шею и привлек к себе, а потом не себя. Как же сладостно было ощущать на себе это сильное тело красивой женщины. Ее груди, живот, пушок лобка, который щекотал живот Евсею. Она придавила ему плечи своими крупными ладонями, ее груди тяжело лежали на его груди. Потом, приподнявшись на руках, она долго всматривалась в лицо Евсея. Затем поцеловала его в губы долгим жарким поцелуем. А потом, подтянулась вверх, держась за плечи Евсея и, ощутив, как его член, скользнув по ее лобку, оказался в ее промежности, стала медленно опускать свое тело вниз, насаживаясь на его вздыбившееся мужское достоинство. Медленными, плавными движениями бедер она ласкала себя. Евсей был придавлен ее мощным телом и не мог даже пошевелиться. Он лежал, и только мог чувствовать, как ее тело, как волны, накатывает на него и вновь отхлынивает. И ощущал, как его член то утопает в ней, то покидает ее тело. Он жаждал резко и мощно овладеть ею, но понимал, что для нее сейчас важнее тихая спокойная, умиротворенная любовь.

И Евсей и Аглая наслаждались каждым движением каждым стоном, каждым вздохом друг друга. B, вот, наконец, протяжно застонав, и, насадившись на него пару раз резче обычного, Аглая кончила.

Она откинулась на спину, сбросив с себя покрывало, и, блестя потом любовной игры, улыбнулась ему счастливой улыбкой удовлетворенной женщины.

"А теперь – ты!", шепнули ее губы. Она широко раскинула ноги, согнув их в коленях, ожидая мужчину, который войдет в нее.

Евсей дождался своего часа! Он ворвался в нее, как зверь врывается в нору своей жертвы, как победитель врывается в поверженную крепость через брешь в ее стене. Каждое его движение выдавало ликование его тела и души. Пала последняя женская твердыня этого села. И эта мощная, статная, сильная телом и духом женщина – стала его женщиной! И телом, что она сейчас доказывала, а он надеялся, что и душой.

Темп был бешенный. Хлюпали соки любви их тел. Темнело в глазах. Аглая сначала просто расслаблено лежала, поражаясь его напору. Потом стала потихоньку помогать ему, прижимаясь в такт к нему низом живота. И вот, мир взорвался в глазах Евсея. Он рыкнул и упал не нее обессиленный.

Чего раньше с ним никогда не было, Евсей обнял Аглаю и уснул вместе с ней, утомленный долгим процессом плотской любви. Часа через полтора они одновременно проснулись, глянули друг на друга и улыбнулись один – другому.

"Чего ж ты со мной, Глаша, раньше то такая неприветливая была?".

"Да разве вам мужикам можно спуску давать?" спросила Аглая.

"Ну, а уж когда улестил, уболтал, да ублажил!", заулыбалась она.

"Да когда мы еще в постельке – тут мы ласковые, нежные и покорные!".

"Да уж, ты и покорная, как-то не вяжется!", подумал Евсей и ласково чмокнул ее в щеку.

"А я ведь поняла, почему тебя наши бабы любят!", вдруг сказала Аглая, "Потому, что ты бабник! Ты баб любишь, а опосля уже – они тебя!".

Евсей только усмехнулся.

* * *

Выходя от Аглаи, Евсей столкнулся на улице нос к носу со старой Михайловной.

"Ну, не уж-то и эту огулял?", ухмыльнулась Михайловна.

"Ну, ты и жеребец, Евсей, всех наших баб покрыл. Может, и мне всунешь разок?", захихикала бабка беззубым ртом.

"Если я, Михайловна, тебе разок всуну, то бабы тебя на куски порвут!".

"Это почему, вдруг, порвут?", удивилась Михайловна.

"Да потому, что после такой красавицы как ты, я ж ни с одной не смогу. А бабы тебе этого не простят!".

Поняв, что над ней смеются, Михайловна ответила, однако, серьезно:

"А что, я первая красавица на селе еще в Больших Радуницах была. За мной такие парни бегали – не тебе чета!", сказала бабка, жуя сердито беззубым ртом.

"А я и не сомневался!", ответил Евсей. И они разошлись довольные друг другом.

Эпилог

Надвигался канун 1944 года. К селу приближался фронт, обозначая себя грохотом артиллерийской канонады и всполохами зарниц. Хозкоманде Евсея был дан приказ: забить всех оставшихся свиней и эвакуироваться вместе с немецкой тыловой частью.

И тут Евсею удалось подкинуть пару копченых окороков в погреб к Михайловне – ее дом был ближе всех к свинарнику.

Провожать Евсея вышло всё село. Все десять его баб и даже старая Михайловна. Он стоял перед ними в полушубке в русской шапке-ушанке с немецкой кокардой. И не знал что сказать. Он сроднился за два с половиной года с этим селом. Прирос к нему сердцем. Про каждую из баб он знал, что и когда та скажет, как на что отреагирует, как застонет в его объятьях.

На глазах баб были слезы: уходил защитник, уходил кормилец, уходил их Мужчина. Все эти годы, снабжая немецкую армию, Евсей подкармливал село, как только мог. То кусок сала, то копченого мяса, да картошка и свекла, которые должны были идти на откорм свиней. В общем, в самое военное лихолетье голода тут не знали.

Евсей снял ушанку: "Ну, бабоньки, простите, если кого обидел!".

К нему рванулась Анютка, прижимая полуторагодовалого сынишку к вновь напухшему животику.

"Евсей, не уходи! Мы тебя председателем колхоза выберем!". Она прижалась к его полушубку и разрыдалась ему в плечо.

"Да, и доведут вашего председателя до первой березы, чтоб на нее вздернуть". Невесело сказал Евсей.

Подошла Людмила, тоже держа на руках сынишку: "Спасибо тебе, жаль только, партбилет мой сжег!". Она чмокнула его в щеку и, схватив за руку, оттащила от него Анютку. Подошла Зинка, держа на руках его дочку.

И пошел поток прощающихся: подходили, целовали в небритую щеку или всплакивали в плечо полушубка и отходили – давая проститься другим. Когда все простились и вновь выстроились в рядок, вышла вперед старая Михайловна.

"Ты, сынок, спасал нас от холода и голода все эти два года. То, что баб наших пользовал, Бог тебе судья. Да и они на тебя ни одна не в обиде – бабе мужик нужон! Так, что от всех наших баб говорю тебе наше большое бабское спасибо! Ступай с Богом!"

Евсей посмотрел на округлившиеся животики, на тех, кто держал его детишек на руках и вдруг осознал, что он своими стараниями увеличил число жителей села более чем вдвое! Даже Настасья как не береглась, а в запале, таки, довела Евсея, что он дал ей своё семя.

Самый большой животик был у Аглаи. За шесть лет муж не смог сделать ей дитё, а Евсей за десяток раз их близости, сделал ее будущей мамой, что ей очень шло. Ее мощное тело гордо несло округлившийся живот – богатырь народится!

Евсей долго стоял, молча, думал, что сказать им напоследок. И тут, вспомнилось лихо своего детства и на ум пришло: да ведь их всех в Сибири сгноят за телесную связь с врагом. Он снял шапку и крикнул:

"Бабы, запомните одно, когда вас спрашивать станут – твердите одно: снасилили вас и всё тут! Запомните, иначе лиха не избежать! Запомните это мое слово!".

Он пытался защитить дорогих ему женщин даже в своё отсутствие.

Затем он повернулся и, не оглядываясь, пошел к ожидавшим его саням своей команды.

Одиннадцать пар женских глаз провожали Настоящего Мужика.