Храним мы фотографии любимых…

У Степана Дормидонтовича Лыкова был пакет из черной бумаги, который он не показывал никому. Он открывал пакет, вынимал фотографии, раскладывал их в хронологической последовательности и вспоминал…

А, вот ивановские фотографии. В Иваново пришлось съездить много раз, и дело вовсе не в нарушении технологии местными фабриками.

В маленькие города лучше всего ездить летом, а в те, где на гербе, незамужняя женщина, тем более. Если кто не знает, на гербе города Иваново – пряха в красном сарафане и кокошнике. Итак, пляж, полдень, жара, безлюдье…

Едва выйдя из кустов ивняка, Лыков приметил ее, Киру Львовну Зайцеву. Она лежала в гордом одиночестве, вольно раскинувшись на байковом одеяле. Вот только купальник у нее был странного телесного цвета. Лыков быстро расчехлил «Зенит» и сделал несколько снимков. Затем зачехлил снова и ускорил шаги.

Киру Львовну он знал по частым вечерним бдениям в гостинице, когда дежурила Ганна Денисовна. Подруги они были. В такие вечера, когда приходила Кира Львовна, было особенно весело. Командированные пили чай, играли за длинным столом в домино и карты, шутили и рассказывали старые анекдоты. Ганна Денисовна наливала чай, угощала постояльцев домашней выпечкой, потом уходила в заднюю комнату с одним из гостей и возвращалась, румяная и довольная, сверкая глазами-бусинами. Тогда, когда Ганна Денисовна была занята, чай наливала Кира Львовна. При этом она слабо улыбалась шуткам и анекдотам и почти не разговаривала. И ничем особо не примечательна была эта женщина, разве что глубокими вырезами своих платьев, которые она целомудренно закрывала газовыми шарфиками. И еще излишне широкими бедрами, которые делали ее похожей на корову.

Еще на подходе к пляжу Лыков, прыгая то на одной, то на другой ноге, снял светлые брюки и цветастую гавайку, оставшись в узких плавках, которые прилично скрывали его мужское естество спереди, а с боков…. Смотри, любуйся! Он ведь не виноват в том, что советская легкая промышленность шьет такие узкие плавки.

Когда Степан подошел ближе, он понял, что на ней не купальник телесного цвета, его не было совсем, а голубые лоскутки трусов и лифчика лежали рядом. А ее «кустик» он не заметил потому, что он был редкий и светлый. Лыков опять торопливо расчехлил «Зенит» и, не заботясь ни о выдержке, ни о диафрагме, сделал еще несколько снимков.

На ее загорелом теле не было светлых пятен, оно все было покрыто ровным загаром, и сияло бисеринками пота. Что и говорить, что весьма крупное достоинство Лыкова само нашло щель между краем плавок и густыми вьющимися волосами, рывком покинуло узилище и с любопытством уставилось на обнаженную женщину узким мокрым глазком. Кира Львовна приоткрыла один глаз и сказала:

— Вы мне солнце застите! Ложитесь лучше рядом.

И потеснилась, освобождая место на одеяле. Он послушно прилег рядом на бок. Кира Львовна протянула руку и пощупала его плавки.

— Нехорошо. Синмите, снимите!

Лыковская жена Катя была очень целомудренной. Она совсем не давала до свадьбы, позволяя только смотреть и фотографировать себя. Лыков надеялся, что она изменится после свадьбы, но в брачную ночь Катя лишь подняла подол плотной рубашки и сказала:

— Делай, что надо!

И застыла, сжав кулачки, в напряженном ожидании обязательной боли.

Степан осторожничал, как мог, обуздывая страсть от первой близости с женой, но когда он вошел в нее на всю глубину, Катя жалобно закричала и вцепилась ногтями в широкие Степановы плечи…

В течение двух откровенных недель он еще несколько раз побывал у нее внутри, и каждый раз она царапала ему спину. Он даже начал делать это в рубашке. А еще через две недели Катю стало тошнить по утрам, она бросила работу в лаборатории и уехала в деревню к матери, сказав, что их будущему ребенку вредно делать это, и он может не родиться вовсе. Тогда Степан разозлился по-настоящему, пошел к коменданту общежития и сдал ему комнату, сказав, что им с Катей вот-вот дадут квартиру. И когда она укладывала заранее сшитые пеленки-распашонки, отдельной комнаты у них уже не было…

Она родила Юрку, немного переходив, но мальчик родился здоровым, горластым, лупоглазым, и когда Степан примчался в деревню к теще, он заулыбался и вполне осмысленно протянул к нему ручонки с крохотными коготками. Так Лыков стал отцом.

Им действительно дали на новой работе квартиру, светлую двухкомнатную, с балконом. Завод много стоил, и местком выдал ему ключи, а касса взаимопомощи – сто рублей на обзаведение хозяйством. Они удачно устроились: Катя снова в лаборатории, ребенок а яслях на пятидневке, а Лыков стал разъезжать по командировкам, что побольше заработать для семьи.

Степан слышал от друзей, что многие женщины раскрываются после родов, становятся более страстными и жадными на желание. Многие, но не Катя. Она, молчаливо получив свое, равнодушно отворачивалась к стенке и засыпая, Лыков по-прежнему любил ее, как мать своего сына, но когда он, как в юности, испытал унизительные поллюции, Степан невольно начал искать близости на стороне. И нашел…

К тому времени он закончил техникум, занял инженерскую должность в измерительной лаборатории и даже обзавелся несколькими помощниками и помощницами. Среди них выделалась длиннокосая Зоя. Своей жаждой знаний, как казалось Лыкову. Он по-прежнему охотно ездил в командировки, а все свободное от них время уделял ей. Он даже взял за правило оставаться после работы и ей все объяснять. И вот однажды они остались в углу, где стояли две аналоговые вычислительные машины. Лыков показал ей, как построить схему генератора, когда стрелка вольтметра сама закачалась туда-сюда. Зоя была поражена. Она так обрадовалась, что расцеловала Лыкова в по-вечернему небритые щеки. А он ее – в губы, в глаза, в щеки, и опять в губы. Вряд ли Степан Дормидонтович мог рассказать во всех подробностях, как это у них вышло, только он пришел в себя, когда полураздетая Зоя распласталась на свободном столе, а он, содрогаясь от сладости, извергал в нее семенную жидкость.

Теперь Лыков больше не желал своей Кати. Он даже стал говорить не «жена», а «моя половина», не Катя, а она. Лыков теперь страстно ждал, когда кончится рабочий день. Он даже выписал в лабораторию кожаный диван и суровую ткань. И как только в коридорах затихали торопливые шаги, Зоя застилала диван белой тканью, Лыков запирал двери, и они кидались в объятия друг друга.

К тому времени Степан Дормидонтович закончил заочный вуз и стал полновластным хозяином лаборатории. Юрка вытянулся, как росток в подполье, запрыщавил и, кажется, начал рукоблудничать, как когда-то сам Лыков-старший. Чтобы его отвлечь от этого дела Степан Дормидонтович взял его в лабораторию посмотреть на измерительные машины и приборы. Сын расширенными глазами смотрел на все это богатство, и вдруг замер, согнувшись, а спереди его серых школьных брюк расплылось темное пятно. Зоя с пониманием отнеслась к Юркиной проблеме, сходила к раковине и вернулась с чистой тряпочкой и плошкой воды. Она как-то уговорила снять его мокрые насквозь брюки, а Лыков стянул с сына трусы. Он давно не видел сына обнаженным. Они не ходили ни купаться, ни в баню, а Юрка несколько лет мылся сам. Но Степан был изрядно удивлен его переменам.

И Зоя тоже была удивлена. Она уже отмыла Юркины брюки и трусы и повесила их сушиться под лабораторный фен. Она сменила тряпочку и воду и стала, что-то шепча, отмывать Юркину мошонку, и его член встал! Зоя отбросила свои моющие средства и стремительно расстегнула белый лабораторный халат с черными следами кислоты. Лыков впервые видел Зою целиком. Обычно они обнажались только наполовину, она задирала подол, он приспускал брюки. Зоя что-то опять прошептала, взяла Юрку за руку, и он стал тыкаться членом в густые Зойкины волосы, слепо и неумело. И тогда Лыков взял Юркин член в руку и направил его в Зойкино лоно…

Вечером перед сном Катя спросила у сына, как ему понравилась отцова работа. И Юрка ответил, что очень понравилась, и что он хотел бы там работать. Он стал приходить в лабораторию каждый день, и они с Зоей любили друг друга, и Степан любил Зою, и так по кругу.

Но все хорошее когда-нибудь кончается. Зоя забеременела, и, оказалось, что она только этого и хотела. Сначала от Степана, а затем от Юрки. Со Степаном у нее почему-то не вышло, а с Юркой – запросто. Она ушла в декретный отпуск, Юрка увлекся (мужик!) какой-то одноклассницей, а Лыков пошел сдавать спермограмму.

Он, наивный, думал, что у них в медчасти тоже есть какие-то хитрые приборы, что-то вроде механической женщины, но все оказалось до безобразия просто. Ему предложили подрочить и спустить в чашку Петри.

Спермы оказалось много, но она оказалась слишком жидкой, а головастики – полудохлыми и кривыми. Степан пожал плечами и впервые задумался, а когда крепко подумал, пошел к начальству и сдал лабораторию другому завлабу, молодому и со степенью. Вот тогда-то он и стал разъездным специалистом-консультантом.

Через некоторое время, когда его НИИ навязали курирование легкой и текстильной промышленности, он приехал в Иваново и, практически, поселился там в гостинице на отшибе. Кира его не впечатлила. Совсем. Да мало ли женщин, которые не впечатляют. Скорее, ее подруга, большегрудая Ганна Денисовна, остроглазая и быстрорукая. А сейчас они с Кирой лежали рядом на одном одеяле, он – погрузив руку в ее щель, а она – с рукой на его члене. Когда же Лыков понял, что ласкать хватит, он просто перевернулся и вошел в нее, скользкую и мокрую, не то от пота, не то от желания…

Степан давно так не трудился над женщиной. Пот стекал по его лбу между бровями, капал ей на конопатое лицо, а она слизывала его пот языком, словно это был эликсир молодости. А потом они купались в прохладной воде Уводи, любили друг друга на кромке берега, а с катеров им что-то кричали и махали руками…

Вечером Степан пошел Киру провожать, духота спала, где-то далеко гремел гром, и накрапывал дождик, а она смотрела на Лыкова, все еще втягивавшего живот, чтобы придать себе дополнительной стройности, и радостно говорила всякую ерунду.

— Я, как тебя увидела, поняла, что ты свободный. Одет хорошо, ботинки чищенные, а ты какой-то неухоженный, как уличная собака. Но ты не думай, что я – гулящая какая, и тебя выслеживала. Я просто подумала, что тебе надо душу вымыть, пожалеть по-женски.

Она накинула на светлые волосы платочек, дождь припустил, и они просто бежали остаток пути. А когда Степан и Кира вошли в ее старый дом, дождь уже припустил вовсю, и они успели промокнуть насквозь.

В одной из комнат горел свет. Там за письменным столом сидела юная девушка и что-то шептала, сурово сдвинув брови. «Немецкий учит», – сказала Кира. – «Никак не дается».

— Я могу позаниматься с ней, – сказал Лыков. – Кое-что помню.

— Мам, это ты? – спросила девушка, очень похожая на мать конопушками и коротким вздернутым носом.

— Я, я, а кто же еще? Сейчас ужинать будем.

Кира скользнула на кухню, чем-то там загремела, а Лыков подошел к девушке.

— Вы у нас будете жить? – без улыбки, серьезно спросила она. – Долго?

— Пока не знаю. Как дело пойдет, – ответил Лыков. – А что ты учишь?

— Немецкий. Не дается.

— Я с тобой позанимаюсь, если ты не против.

— А как Вас зовут?

— Степан.

— Я буду звать Вас дядя Степа. Если Вы не против.

Потом они ужинали, кажется, грибами с картошкой, а Соня, так звали дочку Киры, ухаживала за Лыковым, и все ему подкладывала. То маринованных рыжиков, то жареной картошки.

После ужина Степан вышел покурить, а Кира, обтянув юбку, села рядом на газетку.

— Теперь похолодает, – сказала Кира.

— Ненадолго, – ответил Лыков. – Лето в полном разгаре.

— А ты?

— От тебя зависит. И от Сони. Если прогоните, уйду хоть сейчас, по дождю и по лужам. В сандалиях.

— Живи пока, – задумчиво сказала Кира. – Там видно будет…

Утром Лыков выписался из гостиницы.