ИСТОРИЯ ОЛЬГИ

ВСТРЕЧА

Михаил Колесников гулял в парке, отдыхал после работы и был доволен собой. Имел полное право. Ему тридцать годков, он хозяин и главный врач успешнейшей частной клиники в области. Сегодня он отстоял около операционного стола несколько часов, успешно завершил сложнейшую операцию и спас жизнь ребенку. В стране человек пять, шесть, не более, что могут провести успешное хирургическое вмешательство подобной сложности. Он шел, дышал осенним воздухом и отдыхал. Сегодня замечательный день, вечером он поедет в гости к родне, к старшей сестре. Они будут сидеть за длинным столом, кушать, пить вино и общаться. Он старший из братьев, его средний брат Алексей успешный директор ночных и стриптиз клубов, женат, есть маленький, чудесный мальчишка. Младший брат Ярослав недавно женился, свадьба была шикарной… Один только Михаил жил бобылем… Только он. Он сих пор был влюблен в Ольгу Хромову, студентку первого курса медицинского университета, он, в свое время, пытался к ней «подкатить», но был «отшит». Ну да, он был старше её, она предпочла ровесника… Забеременела от него и… Пропала. Миша «ломал» себя, пытался забыть о ней, он пытался заводить отношения с другими женщинами. Бесполезно. Никто не трогал его сердце. Нет, женщины в его жизни были, но ничего серьезного. Трахнулись, как бильярдные шары, и разбежались в разные стороны. Ему был нужен лишь его Ангел. Ангел по имени Ольга. Он бредил ей, она снилась ему… Маленькая, красивая девочка, карие глазки, светлые волосы, невинное, детское личико, пухлые губки, совершенное тело, фарфоровый отлив кожи, невинно-развратные изгибы фигуры… Он до сих пор бредил ею, мечтал о ней.

Миша прошел мимо лавочки, на которой сидела какая-то девушка и… Он почувствовал, просто почувствовал её – это была она. Его Ангел, его Оля.

— Оленька?!

— Миша… Это ты… Здравствуй, Миша…

Он смотрит на неё и… Это она и, в тоже время не она. Он видит, что Оля измучена, опустошена. Что его любимая девушка в отчаянье. Оля смотрит на него пустым взглядом и судорожно дышит. Кажется, от его любви осталась только оболочка… Миша садится перед ней на корточки и берет её ладони в свои.

— Оленька, тебе… Тебе плохо?

ОЛЬГА. ИСПОВЕДЬ

Верните мне меня, я больше не играю.

Верните мне меня. Зачем я вам такая?

Верните мне меня, хотя бы по частицам,

Пока не до конца меня склевали птицы.

Из частей да в целое себя я снова сделаю.

Верните мне меня, я все равно сломалась.

Верните мне меня, пока чуть-чуть осталось.

Верните мне меня, хотя бы попрощаться.

Оно ни до кого не может достучаться.

Его нужно убедить, чтоб опять хотелось жить.

И в поисках себя туда-сюда как дворники

Я каждый выходной от вторника до вторника.

Верните мне меня, я больше не играю.

Верните мне меня. Зачем я вам такая?

Верните мне меня, хотя бы по частицам,

Пока не до конца меня склевали птицы.

Из частей да в целое себя я снова сделаю.

Верните мне меня, я все равно сломалась.

Верните мне меня, пока чуть-чуть осталось.

Верните мне меня, хотя бы попрощаться.

Оно ни до кого не может достучаться.

Его нужно убедить, чтоб опять хотелось жить.

И в поисках себя туда-сюда как дворники

Я каждый выходной от вторника до вторника. (с)

ХХХ

Я не могу больше держать это в себе. Мне надо выговориться. Иначе никак. Проблема в том, что мне некому это сделать. Меня лишили родни, друзей, подруг. Лишили всего. Мне некому обратиться. Пойти в церковь исповедаться? Я пробовала, еще там, на зоне. Вот только начальник колонии узнал о моей исповеди на следующий день. Наказание было жестоким. Поэтому нет, не могу я войти в церковь, инстинкт самосохранения не пускает. Они узнают… И накажут.

Самое тяжелое в исправительной колонии – невозможность остаться одной хотя бы на десять минут. Всегда кто-то рядом. Другие заключенный, сотрудники колонии. Ты не можешь быть одна, ты все время на виду. Даже в туалете ты не можешь уединиться, кабинок нет, унитазы просто стоят вдоль стены… Свободные люди не понимают, какое это счастье – уединение…

ХХХ

Меня судят. Я – подсудимая. Я совершила преступление. Я, будучи за рулем легкового автомобиля, сбила человека… Я была беременной и на миг почувствовала себя плохо, потеряла управление автомобилем. И сбила человека, что переходил дорогу по пешеходному переходу на зеленый свет светофора. Мама и папа поддерживают меня, как могут. Мой парень, отец моего ребенка, мой Дима отказался помогать мне. Мои родители – простые люди, папа – оператор в котельной, мама – библиотекарь. Мужчина, которого я сбила – из богатой, влиятельной семьи.

Конвой приезжает за мной прямо в роддом, я лежу на сохранении. Полицейские недовольно переговариваются за дверью, ожидая, когда закончится капельница.

Я представляла себе зал суда огромным, с множеством людей – как в кино. Но в реальности помещение оказывается небольшим и едва вмещает немногочисленных присутствующих.

Вглядываюсь в лица зрителей, выискивая Диму, вдруг он все же придет, но не нахожу. Встречаюсь глазами с мамой. Лицо опухшее, бледное. Впервые вижу её сгорбленной – обычно, что бы ни случилось, она ходит с высоко поднятой головой и прямой спиной. Папа сидит рядом, его лицо потемнело от горя.

Судья объявляет начало заседания. Сторону обвинения представляет прокурор и адвокат. Адвокат предоставляет суду какие-то справки, медицинские заключения, счета за лечение. Адвокат зачитывает документы, сыплет медицинскими терминами, большая часть из которых мне непонятна. Из всей обвинительной речи я делаю вывод, что пострадавший мужчина жив, но находится в тяжёлом состоянии. За границей ему сделали несколько операций, но в результате аварии он стал инвалидом. Овощем.

Вслушиваюсь в каждое слово. Самое важное для меня, что этот человек жив, но настораживают слова об инвалидности и разрушенной карьере. Панический страх перед решением судьи множится чувством вины за покалеченную жизнь.

Мой адвокат, молоденькая девушка, смотрится убого. Не нужно быть специалистом в юриспруденции, чтобы понимать, что представитель обвинения – акула, а мой – маленькая беззубая рыбёшка. Она тоже предъявляет суду выписки из моей карты, медицинские заключения. Однако адвокат потерпевшего настаивает, что эти документы никакого отношения к делу не имеют, что это манипуляция и игра на чувствах, которые не чужды даже самым беспристрастным судьям. В результате часть моих справок к делу приобщать отказываются.

Я была уверена, что за одно заседание вопрос не рассмотрят, что будут тянуть, дожидаясь, когда станут понятными последствия для здоровья пострадавшего. Но всё происходит довольно быстро. То ли не хотят откладывать на период отпусков, то ли дело простое и нечего там разбирать за несколько заседания. Суд удаляется для совещания.

Я сижу, ни жива – ни мертва. Сердце бьётся, как птица в клетке. Я осознаю, что виновата, что сломала человеку жизнь, что моя беспечность должна быть наказана. Уже даже не надеюсь на оправдательный приговор, разве что случится какое-то чудо. Но беременность и обморок в момент аварии, по заверению адвоката, должны учесть как смягчающие обстоятельства, а потому должен быть условный срок.

Время ожидания тянется невыносимо медленно. Но вот судья возвращается и начинает зачитывать приговор. Он произносит много слов. Часть из них я понимаю, часть – не очень. Знаю, что это – ритуал, самое главное будет сказано в конце. Затаив дыхание, жду.

—… признать Хромову Ольгу Игоревну виновной в совершении преступления по статье…. – в голове шумит, помехи словно размывают чёткость слов и звуков.

А дальше мне кажется, что я глохну, что всё это происходит не тут, не со мной, а где-то с кем-то другим, в иной реальности.

—… Назначить Хромовой Ольге Игоревне наказание в виде трех лет и шести месяцев лишения свободы с отбыванием наказания в исправительной колонии общего режима.

Как? Как такое может быть? Я выучила эту статью от корки до корки, все её части и параграфы, я изучила в интернете судебную практику. Мне дали срок, будто человек погиб в результате аварии! И у меня есть смягчающие обстоятельства – неужели их вовсе не учли?

Судья что-то говорит об апелляции, но я не слушаю. Поверить в происходящее невозможно. Смотрю на маму. Согнувшись в три погибели, она рыдает. Папа встает, хватается за сердце и падает обратно на скамейку, мама сквозь людей проталкивается к нему… Господи, что с ним?! Ненароком взгляд останавливается на матери пострадавшего. Красивая, ухоженная женщина, богато одетая. По её виду совсем не скажешь, что в её семье горе. Она улыбается, переговариваясь с адвокатом потерпевшего.

За мной приходит конвой. Куда меня повезут? У меня ещё две капельницы, назначенные врачом. Мне позволят закончить лечение? И спросить не у кого. Конвоиры – как глухонемые истуканы.

Меня заводят в тёмное помещение и приказывают ждать. Всё, как в тумане. Тут только моё тело, душа осталась рыдать там, в зале суда. Это не я, нет! Всё это происходит не со мной. Мне должны были дать условный срок! Откуда они цифру такую взяли – почти четыре года? Почему? Я к этому не готова!

А ребёнок? Как я смогу выносить его в колонии? Как буду рожать? Как смогу расстаться с ним? Как он сможет прожить без меня? У всех детей будет мама, а у моего малыша – нет? Почему это случилось со мной?

За мной приходят конвоиры. Выходим на улицу, нас грузят в автозак и куда-то везут.

— Как думаешь, куда мы едем? – спрашиваю соседку, пытаясь представить, что меня ждёт в ближайшее время.

— В СИЗО. Куда ж ещё? Теперь ждать, в какую колонию определят.

Страх неизвестности буквально парализует. Сколько ужасов всегда рассказывают о СИЗО и колониях. Неужели мне придётся через это пройти?

В камере нас встречают спокойно. Я забиваюсь на предложенную кровать, сворачиваюсь калачиком и тихонько скулю. Мне страшно, горько, обидно… Оплакиваю свою не случившуюся молодость и сиротское детство моего малыша. И неожиданно понимаю, что Дима так и не пришёл…

Дни в СИЗО тянутся бесконечно. Находиться тут очень тяжело. Может, со временем можно привыкнуть, но пока каждый час, проведённый здесь, даётся с огромным трудом. Впрочем, час – понятие чисто условное. Сколько времени – понять невозможно. Ни часов, ни телевизора, естественно, в камере нет. Каждый миг жду, что за мной придут и отправят по этапу.

Теряю счёт дням. Даже не могу вспомнить, сколько их прошло после суда… Однажды меня вызывают и выводят на улицу с другими женщинами. Нас грузят в автозак и куда-то везут. Едем долго. Теплится надежда, что везут сразу в колонию. Но нет, на станции заключённых пересаживают в специальный вагон. Окна зарешёчены. Небо в клеточку….

Значит, везти будут далеко. В какую колонию меня направят? Я уже знаю, что тех, кто сидит впервые, не сажают вместе с бывалыми. Хочется, чтобы не слишком далеко от дома, чтобы мама и папа хоть изредка могли приезжать проведывать меня. Не представляю своей жизни в заточении. И мне очень страшно… Я тогда еще не знала, что папа умер от инфаркта прямо в зале суда.

Едем долго. Значит, далеко. Судьба-злодейка и тут оказалась не на моей стороне. По приезду оказываюсь в карантине – его все проходят до того, как попадают барак. Целыми днями реву. До сих пор не могу осознать, что здесь мне придётся провести почти четыре года жизни.

Когда я, наконец, попадаю в барак, меня охватывает настоящий ужас. Если в карантине со мной было человек десять, то тут – не меньше, чем полсотни. Когда мы с двумя другими женщинами входим, на нас устремляется куча оценивающих взглядов. Топчусь, не зная, где я могу присесть, чтобы никого не обидеть и не нарваться на неприятности.

В последнее время вдруг начали отекать ноги. Стоять некомфортно. Оглядываюсь в поисках свободного места или какого-то знака от старожилов. Коленки дрожат. Крупная женщина с добрым усталым лицом встаёт с кровати и подходит ко мне.

— Беременная? – киваю. – Как же тебя так угораздило, бедолажка?

Вопрос риторический…

— Идём, покажу, где ты можешь лечь. Меня Мама Люба зовут, а тебя?

— Я – Оля.

— Сколько же тебе, деточка, лет?

— Восемнадцать, через месяц девятнадцать будет.

— Совсем ребёнок, – вздыхает. – По какой статье? Сколько дали?

Называю. Я уже поняла, что все тут – в большей или меньшей степени знатоки уголовного кодекса.

— Гонять на машине любишь?

Отрицательно мотаю головой.

— Я аккуратно вожу. Так вышло, в обморок грохнулась, потеряла управление и наехала на пешехода.

— Насмерть?

— Нет, но медики сказали, что тяжкие повреждения, в общем, он инвалидом остался. Я ему ещё выплатить компенсацию должна. Огромную… До конца жизни из зарплаты придётся часть отдавать. И то, наверное, жизни не хватит…

— Устраивайся, деточка.

Забираюсь на свою кровать и снова плачу. Распухшее от слёз лицо – теперь моё постоянное состояние. Тут мне можно не заботиться о том, как я выгляжу, и я выливаю со слезами своё отчаяние.

— Не плачь, – мама Люба гладит меня по голове. – Всего через три с половиной года, а может и раньше, ты выйдешь отсюда и начнёшь новую жизнь. Тебе будет не так много лет, у тебя всё ещё может получиться. Думай о будущем, строй планы, мечтай.

Три с половиной года – слишком долгий срок, чтобы мечтать… Сейчас мне кажется, что я не справлюсь…

День за днём. Втягиваюсь в режим зоны, учусь шить. Никаких скидок или поблажек беременным тут не предусмотрено. Не высыпаюсь. Устаю адски. Чувствую себя роботом, который вот-вот сломается.

Чтобы не сойти с ума, пишу письма маме с папой, Диме. Не знаю, отправляют ли их из колонии. Может, часть просто выбрасывают? Ответы получаю от мамы и изредка от подруги. Папа не пишет. Дима молчит. Но я и не надеюсь, что Дима будет писать. Бумажные письма в мире за забором считают пережитком прошлого. А для меня они – тоненькая ниточка, связывающая меня с той жизнью, которая проходит без меня.

Я много думаю, почему мне дали реальный срок, не учли смягчающие обстоятельства, ещё и отправили в самую далёкую в области от дома колонию? Как будто надо мной навис какой-то злой рок, прогоняющий прочь моего ангела-хранителя.

Дима не приезжает – свидания с ним мне не положены, он же не муж. Изредка приходят от него посылки. Звоню ему иногда, но разговоры у нас становятся всё суше и короче. Меня это пугает и безмерно расстраивает, по ночам я часто плачу. Но тяжёлая работа и недостаток отдыха делают своё дело – на эмоции не остаётся никаких сил.

Тут, в бараке меня находит мой ангел-хранитель в лице мамы Любы. Без неё я бы не выдержала, сломалась бы в первый же день. Она старается оберегать меня от нападок других заключённых, подкармливает из посылок, которые получает от сестры, и разговаривает со мной. Без этой успокаивающей нервы болтовни я бы давно сошла с ума.

Медленно приближается срок родов. Ребёнок то активно толкается, то затихает и почти весь день спит. Врача в колонии нет. Меня лишь один раз осматривает какой-то заезжий доктор, но ни УЗИ, ни анализов беременным тут не делают. Я даже не знаю, кто у меня будет – мальчик или девочка. Да и какая разница? Это будет мой малыш… Я его очень люблю, постоянно говорю ему об этом. Разговариваю с ним, рассказываю о себе и своей жизни. Хочу, чтобы он запомнил мой голос и узнал, когда мы с ним встретимся. Ведь это обязательно рано или поздно случится!

Схватки начинаются раньше срока. Сначала слегка тянет живот, такое у меня бывает частенько в последнее время. Потом боли усиливаются и становятся более частыми, я принимаю их за схватки-предвестники. Но они не прекращаются, и в какой-то момент я понимаю, что роды начались. Надзирательница на мою просьбу отвести меня в санчасть или позвать врача никак не реагирует, отправляя меня работать. Незадолго до конца смены у меня отходят воды, но и после этого никто не торопится передавать меня медикам.

Я нервничаю. Женщины много рассказывали мне о своих родах, но ответов на некоторые вопросы я так и не услышала, и как это происходит в колонии – не знаю. Увезут ли меня в роддом? Или роды будет принимать врач на месте?

Когда заканчивается смена, меня всё-таки отводят в санчасть и приказывают ждать. Время идёт, схватки усиливаются. Они всё ещё терпимые, но я волнуюсь всё сильнее, поскольку не знаю, как себя вести.

— Раньше бабы в поле рожали – и ничего. Так что родишь, никуда не денешься, – подбадривает меня медсестра.

В санчасти какой-то праздник. От медиков улавливаю запах алкоголя. Меня наконец-то осматривает врач. Говорит, что раскрытие два сантиметра и что рожу я не раньше завтрашнего утра. Это пугает до чёртиков. Я уже с трудом выдерживаю схватки. Как пережить ещё часов шесть-восемь?

Медперсонал, видимо, продолжает праздновать. Нервы на пределе, меня бьёт озноб. Боль становится невыносимой. Понимаю теперь выражение «лезть от боли на стену». Когда терпеть боль становится невмоготу, я начинаю кричать. Зову хоть кого-нибудь, чтобы посмотрели меня и успокоили, что всё идёт нормально.

Через время на крики приходит санитарка. От неё несёт алкоголем, лицо хмурое, голос недовольное.

— Чего раскричалась? – ворчит, не глядя на меня. – Перебудишь всех.

— Больно очень. Позовите, пожалуйста, врача. Может, со мной что-то не так?

— Ну, ты даёшь! Рожать всегда больно. Тебе что, мама не рассказывала?

Даже если и рассказывала, слова – это всего лишь слова. Они не могут передать всей гаммы ощущений. Тот, кто не рожал, ничего не знает о боли…

— А вдруг что-то не так? Врач сказала, что я рожу не раньше утра, а я уже терпеть не могу, я умру от болевого шока!

— Ишь, слова какие знаешь, шибко умная. Если доктор сказал, что утром, значит, утром. Ему виднее. Первые роды всегда сутки длятся, так что не капризничай.

Разве ж это капризы? Мне так больно, что нет сил терпеть.

Санитарка уходит, а я снова остаюсь один на один со своей болью. Я не переживу… Не могу больше… Стону, кричу, рыдаю… И никому до меня нет дела.

Постепенно ощущения меняются. Боль становится терпимее, и я понимаю, что начинаются потуги. Истошно ору, чтобы привлечь внимание медперсонала. Чувствую, что ребёнок вот-вот появится. Что делать? Как себя вести? Тужиться, как показывают в фильмах? Или ждать врача?

Кричу, кричу, кричу… Никто не приходит. Куда они все подевались? Ребёнок идёт.. Но из-за боли даже не смогу подхватить его, если никого рядом не окажется. Боль адская. Кажется, внутри всё разрывается.

Не сразу понимаю, что что-то идёт не так… Кричать больше нет сил… Всё тело превращается в одну сплошную боль.

Наконец открывается дверь и появляется врач, поливая меня отборным матом. Вокруг начинают суетится люди, проделывать со мной какие-то манипуляции. Ребёнка мне не показывают, не говорят пол. Ужас медленно заполняет организм, отравляя своей безысходностью. Я уже знаю, что случилось, чувствую, хоть никто мне ничего не говорит.

Шьют меня долго, без наркоза, но мне не больно. Это – ерунда по сравнению с тем, как болит душа.

Мой сын, мой Ванечка, был обвит пуповиной и задохнулся в родах… Если бы мне сделали УЗИ и узнали об этом заранее. Если бы со мной рядом хотя бы во время потуг были врачи. Если бы они не были пьяны. Если бы тогда я не села за руль… Если бы… Только что теперь говорить? Он умер – и ничего не изменить… Моего малыша больше нет!

Он никогда не побежит по земле своими маленькими ножками. Никогда не протянет ко мне ручки и не скажет: «мама». Он никогда не будет кататься на качелях и строить замки из песка. Никогда не пойдёт в детский сад и школу.

Какое страшное слово – никогда… Моё заключение закончится, а его – нет. Он навсегда останется в этом страшном месте… Он будет вечным ЗК…

Где найти слова, чтобы выразить боль и отчаяние матери, потерявшей в родах своё дитя? Почему всё это происходит со мной? Как теперь жить? Мне колют антибиотики и ещё какие-то лекарства, обрабатывают швы. Возможно, остроту состояния лечение снимает, но легче мне не становится ни физически, не морально. Я сломана, растоптана, уничтожена.

Пожилая санитарка жалеет меня. Она неоднократно наведываться ко мне в палату для отверженных, приносит мне домашнюю еду, но аппетита нет, приходится заставлять себя есть насильно, чтобы не обидеть добрую женщину.

— Не плачь, деточка. Всё будет хорошо. Может, у тебя ещё будут детки. Нужно молиться и верить в лучшее.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Не могу я думать о будущем. Наступит ли оно? Или будет сожжено в местном крематории вместе с тельцем моего малыша и моей душой? Добрая женщина не догадывается, какой ад ждет меня впереди…

ХХХ

Жизнь в женской колонии похожа на день сурка. В шесть утра подъем. На зарядку, утренний туалет, сборы и завтрак даётся час. Приходится постоянно торопиться и привыкнуть к этому темпу очень тяжело. В семь нужно уже стоять у промзоны. А потом шить, шить, шить… Полчаса перерыв на обед, и снова за швейную машинку.

Начальство колонии постоянно берёт "левые" заказы, из-за чего наше рабочее время увеличивается, а отдых сокращается. Иногда отпускают поспать ночью всего на несколько часов, а потом снова возвращают цех.

Когда дополнительных заказов нет, во второй половине дня нас отправляют на уборку участков и хозяйственные работы. Лишь в конце дня дают немного личного времени. Некоторые женщины, привыкшие к физическому труду, приноравливаются, а мне никак не удаётся. Каждый день балансирую, как на грани.

За невыполнение плана – наказание, если не от начальства, то от своих. Вообще, отношение со стороны сотрудников колонии к заключённым ужасное. Оскорбления и побои тут считаются нормальным явлением. Каждую минуту приходится быть настороже, рискуя нарваться на гнев надзирательницы или оказаться крайней в разборках сокамерниц.

Если не выполняет план одна заключённая, то наказывают всю бригаду. За это старшие потом вовсю срывают свой гнев на виновнице или виновницах. Чаще всего достаётся новеньким или больным.

В самом начале и я несколько раз попадала под раздачу, даже мама Люба не могла меня защитить. А однажды разборки показательно "застукало" начальство – и меня отправили в карцер. Плюс в моей тумбочке нашли заточку и пол бутылки водки. Из-за этого теперь у меня нет шанса на условно-досрочное освобождение, о котором я так мечтала с первого дня пребывания здесь.

За работу нам платят сущие копейки. Получив зарплату, женщины идут в лавку и покупают себе какие-то радости. Я не могу себе этого позволить, поскольку часть суммы ежемесячно перечисляю на счёт пострадавшего. Материальная компенсация, которую меня обязал выплатить суд, настолько велика, что вряд ли при жизни мне удастся погасить этот долг.

Я много думаю об этом мужчине, постоянно мысленно прошу у него прощения. Просила маму узнать, как его состояние, но ей не удалось – информация о состоянии здоровья граждан у нас охраняется. Жив ли он? Какие у него перспективы? Помогло ли лечение, на которое я дисциплинированно перечисляю деньги? Страшно существовать с мыслью о том, что сломала чью-то жизнь.

На улице стоит невыносимая жара, в цеху кондиционеры не предусмотрены. Женщины постарше нередко падают в обморок. Их поливают водой, приводят в себя и заставляют продолжать работу. Продукция, которую мы шьём официально, сдаём на склад. За левыми заказами обычно приходит кто-то из начальства, и за качеством этих изделий придирчиво следят. Чаще всего мы шьём униформу и спецодежду, но бывают и повседневные вещи, и даже платья.

Как-то я не удержалась и померяла одно из них. До жути хотелось вспомнить, что я – молодая, красивая девушка, а не бесполый робот. Когда надзирательница это увидела, то обругала меня последними словами и толкнула так, что я отлетела метра на полтора и больно ударилась о стол. Привыкнуть к такому обращению невозможно, сколько бы я ни старалась.

В один из дней меня вызывают к начальнику колонии, которого все и заключенные и сотрудники колонии называют Хозяин и никак иначе. Я не представляю, зачем я ему нужна, но после того, как вертухаи выходят из кабинета, оставляя нас одних, он прямо говорит, зачем я ему.

— Хромова, – Хозяин, полный мужчина, лет сорока, сорока пяти, придирчиво оглядывает меня.

— Да, Хозяин.

— Я не буду ходить вокруг, да около. Тебе сидеть еще приличный срок, УДО тебе не светит. Поэтому есть два варианта. Первый вариант – ты отсиживаешь полный срок, но, скажем так, в мягких, щадящих условиях. У тебя будет отдельная комната, ты не будешь работать в цеху, у тебя будет нормальная еда, одежда, косметика… Вариант номер два – ты отсиживаешь полный срок, но в жестких условиях. Ты выйдешь их колонии тяжело больным человеком. Лет через десять…

— Десять… – с ужасом выдыхаю я.

— Да, десять лет. У тебя в прошлый раз в тумбочке нашли водку и заточку. А в другой раз могут найти наркоту, и тебе намотают дополнительный срок. Как тебе такой вариант?

— Десять лет…

— Может быть и больше.

— Я что надо сделать для мягкого варианта?

— Все просто. Ты красивая девка. Я в этом медвежьем углу не только Хозяин колонии. У меня есть еще предприятия, приносящие мне деньги. Есть партнеры, друзья, конкуренты. Вот под них я и буду подкладывать тебя. Ну и сам буду тебя трахать…

— Как… Как вы можете предлагать мне такую низость?!

— Ты, кажется, не понимаешь серьезность своего положения. Хочешь, чтобы я позвал вертухаев? Они отщипнут тебе пальчик, потом затолкают обрубок в твой милый сексуальный ротик, а сверху заклеят скотчем. Хочешь этого, сучка?! Затем ребятки будут рады порезвиться с такой красивенькой девочкой. У них хорошая фантазия и полно всяких извращенных желаний. Или, может, это на вид мы такие скромницы, а на самом деле мечтаем, чтобы нас отодрали во все дыры группой?

Ровный тон Хозяина, говорящего все эти жуткие слова меня промораживал страхом. И помочь мне совершенно некому. Полиция? А где она, эта полиция?

— Я… Я согласна…

Продолжение следует.