Как Федька-парашютист и Степан Сергеевич Девяточка женами менялись

В нашем поселке хватает чудаков, но эти двое самые заметные. Федьку вот почему парашютистом прозвали? В армии он в танковых служил, механиком. К самолетам никакого отношения не имеет и к десанту тоже. А все из-за его хронической невезухи — нельзя ему на высоту забираться, непременно сверзнется, но при этом чудесным образом останется живой и невредимый. Отряхнется, помотает вихрастой башкой и дальше пойдет. Потому и парашютист.

Крышу в избе надо было латать, так Галка его не пустила, вдруг в этот раз парашют не раскроется? На кой ей муж калека? Берегла его. Какой-никакой, а свой, семь лет вместе. Пригласила она мастеров из райцентра, а ему бутылку в зубы и долой со двора. Все одно напьется с агрономом.

Агроном этот, его лепший друг — Степан Сергеевич. Так официально к нему обращаются не из-за уважения к возрасту, а потому что из города приехал. Там-то он на агронома и выучился. Вроде городской, а как выпьет, от наших хонуриков не отличить. Фамилия его Девяточка, так уж нарекли. Прозвища у нас только своим даются, как родным. За дело, но ласково, без издевки.

Возраста они с Федькой одного, обоим тридцатник, у обоих жены деревенские, крутого нрава бабы как водится, потому что все хозяйство на них. Но им ласка тоже требуется, разве ж они не люди? Елена своего агронома почитай днем не видит, он или на работе, что редко случается, «оно ж само растет, что с ним станется», или с Федькой пропадает на рыбалке. А там пиво-водка. Где вы без этого рыбалку видели? Если домой к ночи явится, и то счастье. Галина, подруга ее давняя в том же незавидном положении с Парашютистом обретается.

Так и жили они, как и многие у нас, но однажды все изменилось.

***

—… А она как замахнется! — Федька со свистом рассек воздух длинным удилищем и внимательно проследил, как далеко плюхнется поплавок. — Но бить не стала. Руки у нее опустились, села она на кровать и будто постарела сразу на десяток лет. Жалко мне ее стало, веришь, нет?

Степан Сергеевич покивал, не отрывая взгляда от оранжевой точки на середине реки.

— Непутевый ты, говорит, никчемный. Пить только и умеешь. Променяю тебя на другого, взвоешь ведь. Я ей — Галюнь, ты чего? Подбираюсь ближе, чтоб значит, приголубить, но с опаской. Вдруг передумает и треснет? Нет, обошлось. Я ее глажу, а она сырость развела, всхлипывает. Тут и меня проняло, Сергеич, по самую душу. Аж в носу защипало. Стою и так про себя думаю: тварь я дрожащая иль право имею?

Степан Сергеевич отвлекся от созерцания поплавка.

— Ты что удумал, болезный? Жену порешить?

Федька округлил глаза и зашлепал губами что твой карась на воздухе. От изумления все слова забыл кроме матерных.

— Ты че, бля, Сергеич? В бога душу мать, да ни в жисть!

— Тогда что ты про тварь-то? Так-то в той книжке студент старуху топором жизни лишил.

Парашютист только рукой махнул.

— Не знаю я про студента. Слышал где-то, понравилось. Сказано так внушительно и словцо крепкое. Тварь. Как удар по роже. Так вот. Что же это я, сукин сын, думаю, жену свою до точки довел? Она же мне жена, а не хвост поросячий. Прозрение у меня произошло.

Федька замолчал, не зная как объяснить что же за мысли у него толкаются в голове, а выйти не могут. Может, и не было тех мыслей. Решил другу диспозицию описать, глядишь, он городской, выход-то и найдет из положения.

— Знаешь, Федор ты мой Михалыч…. — начал агроном, почесывая щетину на подбородке. Но Федька его перебил.

— Алексеич я.

— Так писателя звали, который про студента с топором. Тезка твой. И вот что я тебе скажу, Алексеич — мне тоже такая жизнь остопиздила. Деградируем в обезьян с этим бухлом. Не мужик я, а стручок гнилой. Соевый.

Дальше пошел такой разговор, что Федька только диву давался, как у агронома в голове умещается столько незнакомых слов. А когда Степан Сергеевич схватил последний початый шкалик и коротко замахнувшись, кинул его в реку, Парашютист не выдержал. Вскочил, будто подорвало его.

— Ты что делаешь, гад? — рассвирепел он. И кулаки сжал. Стоит, дышит.

Агроном с вызовом на него посмотрел, мол, давай, ударь. Но духу у Федьки не хватило. Друг все-таки. Мягкий он человек, покладистый, поэтому выкрутился, и не без изящества:

— Ты же нам всю рыбу распугаешь!

Вроде он и не имел в виду ничего такого, только о тишине на рыбалке печется. Напряженность сразу улетучилась, Степан Сергеевич снова съежился возле удочки, чиркнул спичкой. По берегу потянуло едким папиросным дымком.

— Говоришь, Галина твоя Прекрасная тебя на другого променять грозилась? — спросил он, не оборачиваясь.

Федька сказку эту знал, но там была Елена, а не Галина. Выходит он такой комплимент его жене сделал и на свою намекнул, что она тоже не уродина. Городской, одно слово. Но и мы с понятием, спасибо на добром слове.

— Значит, давай так поступим. Во-первых, бросаем бухать. Вот прям сейчас.

Он скептически осмотрел Парашютиста, что-то прикидывая.

— Придется тебе даже про лестницу на чердак забыть. Ты думаешь, почему тебе все время везло? Потому что пьяному везет. По трезвянке точно шею свернешь.

Агроном выдержал драматическую паузу, ожидая возражений. Не дождался и перешел к самому главному:

— План такой. Поскольку ты, да и я тоже у своих жен вот уже где, — он приставил ребро ладони к горлу, — надо поменяться. Ты за моей приударишь, я за твоей. Ну, там, цветочки, разговоры всякие, по дому помочь, само собой. Внимание проявить надо. Они ведь женщины, у них тонкая душевная организация. Оденемся в чистое, патлы причешем, и друг к другу в гости пойдем. Ты ко мне, а я к тебе.

— Зачем это? — До Федьки пока еще не дошел весь смысл коварного замысла агронома, но на то и был расчет — подготовить почву постепенно.

— Повторяю для не шибко сообразительных — внимание проявить. Его-то им и не хватает.

— Ага! Я значит с Ленкой чаи распивать буду, полочки прибивать, а ты к моей Галюне кокошки свои подкатишь? Она-то на умные разговоры падкая, книжки перед сном читает. Моментом в койке окажетесь. Что я, тебя не знаю?

— Ну, если ты так ставишь вопрос…, а кто тебе запрещает сделать это с моей Ленкой?

Парашютист замер, прокручивая в голове перспективы и заулыбался. Но быстро сник.

— А вдруг она со мной не захочет? Дал бы ты мне, Сергеич, книжку ту почитать. Тезки моего.

— Достоевского? Ни в коем случае. Эта достоевщина ее уже достала, ей нужен кто-то другой, который за словом в карман не полезет. Чтоб мужик! Настоящий.

Федька обрадовался что умнеть с Леной не обязательно и просиял:

— Будет ей настоящий!

Степан Сергеевич подумав, потом все-таки ту книгу Федьке подарил. И наказал еще у жены книги взять, чтобы понимать, чем родной человек интересуется. По здравому разумению, когда все вернется, как было, Парашютист свою Галю должен поразить и внутренним ростом, а не только отказом от вредных привычек.

***

— Запомни, Федя, не умничай, будь собой. Иначе наш свинг накроется не начавшись. Прогонит тебя моя благоверная, ты домой вернешься, а там я. Скандал выйдет.

Степан Сергеевич поправил ему пиджак, отряхнул невидимые пылинки и хлопнул по плечу.

— Давай, с богом!

— Стой, что за свин? Ты это про кого?

Агроном тяжко вздохнул.

— Святая ты простота! Не свин, а свинг. Что бы ты без меня делал? В городе этим давно уже занимаются. Парам со временем требуется разнообразить сексуальную жизнь, вернуть страсть. Как бы заново влюбиться. Усек? Измены уже устарели, им на смену пришел откровенный и честный обмен партнерами, который и назвали свинг. По-английски это, не заморачивайся. И вообще, кто сказал что у нас до этого дойдет?

— Садо-мазо что ли? — Федька задумчиво почесал в затылке.

— Типа того, иди уже. Через два часа встречаемся здесь. Давай-ка договоримся, чтобы никаких подкатов, ясно? Неправильно это. Только внимание и уважительное отношение. Проведем рекогносцировку для начала.

Ему стало не по себе от этих «инсценировок». Еще и «реко-гно». Как это внимание проявлять? Уважение? Сам же сказал — будь собой. А когда это Федька-Парашютист вежливостью отличался? Привет бабоньки, шлепнуть кого помоложе по заду и вся недолга.

Решительность и настрой куда-то подевались, когда он дотопал на дрожащих ногах до калитки агронома. Он робел и мялся, чувствуя себя мальчишкой на первом свидании. Это же не Галюня — чужая жена, почти незнакомая женщина. Знать-то он ее знал, но что у нее в голове? Чем живет-дышит?

«А ты о своей-то много знаешь? Ромео, бля, из села Кукуево». — С этой мыслью он толкнул сбитый решеткой штакетник и пошел к дому по утоптанной дорожке между грядок. В голове крутилась прилипшая только что частушка, про топор (опять топор!) из села Кукуево, который плывет по реке.

Дверь. Открыть. Прохладные сени с запахом сушеных трав и грудой оцинкованной утвари в углу. Возле двери в комнату толпа резиновой обуви — сапоги, калоши. Что дальше? Снять ботинки, открыть эту дверь. Федька набрал в грудь воздуху, чтобы позвать хозяйку, но поперхнулся. Посреди светлой комнаты со сдвинутой к стене мебелью стояла, согнувшись, жена агронома. Дощатый пол блестел от разлитой воды, Лена с подоткнутой по самые бедра юбкой полоскала в ведре тряпку. Парашютист, засмотревшись на ее объемный зад и крепкие белые ноги, сделал шаг и ухнул вниз, кратковременно ощутив знакомое ему до боли чувство полета. Потом наступила темнота.

Как же приятно было возвращаться в сознание! Его ласково гладила по щеке теплая мягкая рука, голова лежала на чем-то упругом, а чьи-то губы шептали у самого уха, обдавая горячим дыханием:

— Как же ты так, Феденька? Как тебя угораздило прямо в погреб, сердешный?

Парашютист разлепил глаза и моментально разобрался в обстановке. Его голова покоилась на бедре Лены, а сам он находился в ее по-матерински нежных объятиях. На влажном полу.

— Я что, опять летал? — он прочистил горло, услышав свой хриплый голос.

— Опять, опять, Парашютист ты заслуженный. Слава богу, что живой.

Лена демонстративно принюхалась, как будто не сделала этого, когда он еще был без сознания.

— И трезвый ведь! Завтра жди снега, не иначе. Чего тебя к нам принесло? Степана-то нет дома, я думала, он с тобой опять квасит.

Федька смотрел в ее голубые глаза, не отрываясь.

«Какая же она красивая баба. То есть женщина…. Будь собой!… Да иди ты на хрен, Степан Сергеевич, не до тебя…. Красивая женщина. Уютная, как моя Галюня. И чего это вдруг мы забыли что они у нас такие? Бухло это проклятое!»

— Эй! Ты слышишь? Чего пришел-то, Федь?

«И голос такой. Грудной. И грудь. Такая большая. Интересно, что будет, если я ее сейчас поцелую?»

Он спохватился, с трудом выкарабкался из тягучего бреда и спросил:

— А? Чего?

Лена третий раз повторила вопрос. Федька понял, что не знает, как ответить, они же со Степаном не сговаривались. Но быстро нашелся:

— Степка просил передать, что задержится, вот я и зашел. Может помочь чего, пока он на работе. А пить мы бросили, зуб даю, Лен.

Парашютист утонул лицом в мягкой груди, о которой только что так мечтал. Лена всхлипывая, принялась нацеловывать его в темечко, как маленького.

— Как такое может быть? Я не верю, не верю! Дожила, господи!

Федька дернул дурной после падения головой, почувствовав боль в затылке. Освободившись от удушающего захвата, он приподнялся, обхватил Лену за шею и притянул ее губы к своим. Это был другой поцелуй. Поцелуй другой женщины. Новый, волнительный, ни с чем не сравнимый. Он закрыл глаза, чтобы не видеть ее реакцию, чтобы не остановиться самому, если поймет, что ей это не нравится. Вот где у него это ваше уважение! Только мешает. Ни хрена ты не понимаешь в жизни, Степан Сергеевич.

Сочные губы Лены жадно мяли, тянули, обхватывали, пытались завладеть его языком, а Федька только повторял ее движения, не имея такого богатого опыта в поцелуях. Он пил ее сладкую слюну, вдыхал молочный запах кожи и поглаживал ей волосы на затылке, запустив туда мозолистую пятерню. Там где самые корешки. Он знал, что это приятно.

Через силу Лена оторвалась от его губ и зачастила:

— Ой, Феденька, Феденька, нельзя нам, нельзя! Позор будет, уходи.

Откуда ни возьмись, вернулась уверенность. Он знал, что делает все правильно, нужно только поднажать. Не переставая поглаживать Лену по затылку, он враскорячку поднялся, прополз на коленях за ее спину и прижался, положив руки на полную грудь.

— Что ты, что ты, нельзя! — не переставала причитать Лена, зачем-то вставая на четвереньки. Наверное, пыталась уползти от греха подальше.

Федька дрожащими пальцами залез под легкую сатиновую юбку, нащупал резинку трусов и потянул. Частота Ленкиных «что ты, что ты» увеличилась, перейдя в невнятное бормотание, а потом и вовсе затихла, когда его пальцы коснулись запретного, рыхлого, мокрого. Он видел в натертом зеркале напротив ее остановившийся взгляд и открытый в изумлении рот.

«Главное не сбавляй оборотов, — бодро сказал себе Парашютист и вспомнил: но с уважением».

Лезть пальцами в самое сокровенное, как делал это с Галей в редкие моменты близости, он не стал, хотя очень любил это занятие. Исследование женских гениталий доставляло ему ни с чем не сравнимое удовольствие. Он радовался как ребенок, рассматривая их диковинное, по его мнению, устройство, ощупывая и поглаживая податливые стенки влагалища. А Лена все же чужой человек, такое ей может и не по нраву.

Выпростав из штанов свое внушительное хозяйство, он приставил его к темной щели между пухлых валиков поросших реденькими волосками.

— А! — коротко вскрикнула Лена, подавшись по ошибке навстречу члену, хотя думала совсем о другом. Ее состояние было близко к истерике, а в такие моменты человек плохо соображает, что делает. Она понимала, что совершает непростительный поступок, но отказать напору Парашютиста не могла.

Федька погрузил член до основания, примяв животом ее широкие ягодицы и утробно рыкнув, закачался, двигая бедрами как маятник. Пытаясь расшевелить эту Елену Прекрасную, он стегнул ее пару раз растопыренной пятерней по заду, и только после этого она как включилась — несмело начала двигать задом, будто вкручивая в себя член.

«Вот почему говорят, к каждой гайке найдется свой болт. А Галя так не умеет. Или не хочет? Интересно, они там уже закончили умничать?»

Он представил, как Степан Сергеевич на городской манер дерет его жену. Привиделась особо вычурная поза из похабной книжки про индусов — сплетение рук и ног, да такое, что ни в жизнь не повторить. Кольнуло гаденькое чувство ревности, но Федька справился, затолкал его до поры подальше. Ведь перед его глазами колыхалось такое телесное богатство, что ни о чем другом думать было невозможно.

— Возьми меня за волосы! — неожиданно воскликнула Лена.

Он отвлекся на мысли о Степане и не заметил, что лицо и шею Лены уже покрывает густой румянец, а над верхней губой блестят бисером капельки пота. Рассматривая эту неземную красоту в зеркало, Федька сдернул заколку, распотрошил тугую дулю темных волос и скрутил из них толстый жгут. Намотав его на кулак, осторожно потянул на себя.

— Да! — заорала Лена, задирая голову. — Теперь дери меня, не жалей! Сильнее!

Размеренная случка по-собачьи переросла в бешеный танец двух тел, яростно бьющихся друг о друга, словно они пытались высечь огонь. Лена протянула Федьке руку, без слов пытаясь сказать, чтобы он взял ее в свою. Нащупав его пальцы, она поднесла их к своему заду и ткнула прямо в центр, стараясь попасть в сморщенную дырочку. Воспитание не позволило ей сказать это вслух, но желание пересилило стыдливость.

Парашютист удивленно хмыкнул, дивясь такой причуде (не иначе Степан Сергеевич научил ее этим городским штучкам), смочил указательный палец слюной и протолкнул его в тугую дырочку ануса этой развратницы-тихони. Что тут началось! Таких звуков жилище агронома не слышало никогда. Отдельно стоит отметить выражения, которые сыпались из Ленкиного рта без какого-либо контроля с ее стороны.

— Феденька, сука! Милый мой! Любимый! Сильнее дери, тварь… ты мой хороший!

При слове «тварь» Парашютист подумал, что ничего в мире не происходит просто так или случайным образом. Одно цепляется за другое, тянет тебя, заставляет действовать так и никак иначе.

«Философия, брат ты мой Степан Сергеевич. Круговорот мыслей. Мы тоже кое-что соображаем».

Лена, наконец, выдохлась и упала на грудь, оставив зад торчать вверх, чтобы «Феденька, сука, милый и любимый» кончил со всеми удобствами. Тоже женщина с понятиями, не только о себе думает. И он не стал издеваться над уставшим человеком — вытащил из задницы Лены палец и догнал ее через минуту, плеснув на мокрые бедра спермой.

***

— Как все прошло? — спросил Степан Сергеевич, вынырнув из темноты переулка на свет.

— Нормально посидели.

Федька сразу все понял по его виноватому виду. Потоптал этот петушок его курочку. Его Галюню. Глаза Парашютист тоже прятал, смотрел исподлобья,  не умея притворяться по своему природному простодушию. Он понял, что его лучший друг тоже обо всем догадался.

— Знаешь…, — неуверенно начал Степан, — давай бухнем? До зеленых соплей, чтобы забыться. Ну его этот свинг.

«Вот они, городские. Взбаламутил и в кусты. А я с Леной назавтра договорился лопаты ей наточить».