Настройщика вызывали?

Кругом тишина, пусто в сумрачном зале…

Быть может, забыли и мне не сказали?

О том, что сегодня концерт отменили

Афишу не сняли, отклеить забыли?

Один я пришел и устроился в кресле,

Но, может, не будет, ах, если, ах, если…

И нет никого на пустынной эстраде…

Но кто-то вошел где-то сбоку и сзади.

И стук каблучков, шорох длинного платья,

И весь напряжен, ожидаю опять я!

Прошла в двух шагах, в темноте не заметив,

Открыла рояль (вдруг прогонит при свете?)…

Над сценою свет сам собою включился!

А сердце стучит, чуть инфаркт не случился!

Но взмахи ресниц (неужели все снится?),

И белые руки, как белые птицы…

О, чудо, о, звуки как отзвуки рая –

Она для меня лишь Шопена играет!

— Ах, Людка, Людка, Людочка! – напевал я, приплясывая перед зеркалом. – Красавица моя!

Я все-таки нашел адрес моей школьной любви Людочки Шенгелия, и адрес нашел, и телефон, и ее кое-какую информацию, например, то, что Людочка задолжала своему СНТ. После недолгих раздумий типа «а надо ли?», я снял трубку и позвонил.

— Добрый вечер! Настройщика вызывали?

Людочка в свое время окончила музыкальное училище, затем Гнесинку, и теперь работала концертмейстером. Поэтому, не открываясь ей, я не придумал ничего умнее, чем объявить себя настройщиком.

— Вроде нет, – ответила Людочка своим замечательным меццо-сопрано.

— А если подумать?

— Нет, точно нет. Но,. .. что-то голос Ваш мне знаком. Мы не встречались в Большом?

— В Большом? Вряд ли.

— А на премьере в Концертном зале имени Чайковского?

— Тоже нет. Ладно, скажу только наше присловье: Люда – слюда, прозрачная и ломкая.

— Вовка? Макаров? Ой! Погоди, присяду!

В следующие полчаса мы вспомнили нашу школу, где Людка училась до училища, затем «перемыли косточки» ее подружкам, потом моим друзьям и закончили тем, что Людочка Шенгелия пригласила меня к себе на Кутузовский проспект. И я начал истерически собираться.

Я надел свой темный, почти смокинг, старый немодный костюм, затянул на воротнике очень немодной рубашки старый и совсем немодный галстук, а на ноги нацепил единственные целые полуботинки. И еще надел мягкую велюровую шляпу, доставшуюся мне от отца. Глянул в зеркало – типичный чикагский мафиози средней руки, не хватало только револьвера или автомата системы Томпсона. И еще я вызвал такси, если не быстрее, чем на метро, то, по крайней мере, комфортнее.

Водителем корейской «кобылы» оказался смуглым азиатским парнем с белозубой улыбкой, который по-русски знал только три слова: да, нет и хорошо. Да и то путался. Я сел рядом с ним на пассажирское место, и мы принялись тыкать пальцами в маленький экран бортового компьютера, прокладывая маршрут из моего района на Кутузовский проспект. На все мои манипуляции с навигатором таксист ласково улыбался, кивал черноволосой головой и говорил: «Да-да», но, похоже, не понимал почти ничего.

Было у таксиста одно достоинство: он лихо объезжал пробки дворами. Так, задворками, и добрались до места. Я показал таксисту тысячу, он сказал: «Нет!», показал две, он заколебался, показал три, он радостно закивал и сказал: «Да!». На том и порешили.

Когда я подошел к Людкиному дому, совсем стемнело, и он навис надо мной всем своим сталинским разноликим и разновысоким ампиром. Говорят, что в этом доме жили в разное время Николаев с Терешковой, внучка Хрущева и министр внутренних дел Щелоков. А еще про этот дом известно, что он был построен «на костях», то есть, на месте бывшего кладбища.

В маленьком киоске «Цветы 24» я купил девять алых, как паруса трехмачтового галиота «Секрет», на котором капитан Грэй приплыл за Ассоль, и вошел в полутемный и очень прохладный подъезд. Хорошо, что я по старой памяти таскаю с собой паспорт, потому что подъезд охраняли крупный мужчина в черной форме и консьержка в стеклянной будке. После выяснения «куда, зачем и надолго ли» и записи в журнал я был благополучно отпущен и даже сопровожден охранником к лифту.

Дом был старый, а лифт – новый, иностранный, с псевдосенсорными кнопками и светодиодной индикацией. Вот только этаж я позабыл, не то восьмой, не то девятый. Но не суть. Я поехал на девятый, потому что спускаться легче, чем подниматься.

Вышел из лифта, посмотрел на номера квартир, все-таки ошибся, повернул на лестницу, а мне навстречу, придерживая подол длинного черного дыма с искрами платья, поднимается Людмила Потаповна Шенгелия, славная глазастая девушка из прошлого. Правда, выглядит она, увы, совсем не так, как пятьдесят лет назад. Но, справедливости ради, надо отметить, что и я уже не тот мальчишка, который был в нее по уши влюблен.

Людка сохранила стройность, даже худощавость фигуры, не заплыла жиром, как многие женщины ее возраста. Работа такая, а, может быть, просто наследственность. Людка и созрела много позже других девчонок в классе, буквально за год превратившись из гадкого нескладного гусенка в прекрасного черного лебедя. Каюсь, я украл с доски почета ее фотографию. А в девятом классе ее уже не было, ушла в свою музыка́лку. В десятом ее сменила Ленка Година, а в институте – две Марины, Светка и Ирка.

Ни для кого не секрет, что у женщин с возрастом страдают руки и шея. На тыльной стороне ладони, опистенаре выступают вены и сухожилия, а шея покрывается поперечными морщинами. Людка, как старому товарищу, протянула мне руку, а я снял шляпу и прикоснулся губами к этому самому эпистенару. «Ну-ну!», – сказала Людка и провела свободной рукой по моим редеющим волосам: «После будем целоваться». Интересно, после чего?

К цветам она привыкла, приняла без особых восторгов, но утопила лицо в розах и вдохнула их аромат.

Признаться, я думал, что квартира у нее будет пошикарнее. Да, три комнаты, да, потолки три шестьдесят, да, кухня не четыре метра. И обставлена не старьем, как у меня, но и не стильным хай-теком. В одной комнате – гостиная, в другой голые стены, пяток стульев и рояль «Блютнер», а в третью Людка меня не пустила, улыбаясь загадочно, сказала: «У меня там будуар».

Что у нее осталось тем же, так это глаза. И поворот головы, чуть склоненной к правому плечу. Седину на длинных до плеч волос Людка закрашивала, вблизи это было видно, корни волос белы, и мелкие морщины на слегка тронутых румянами щеках, куда ж без них. Пока закипал большой чайник, Людочка отвела меня к роялю.

— Помнишь, как ты подбил меня сыграть что-нибудь вместе?

— Это в школе-то? Помню. Я тогда сдрейфил.

— А сейчас? Давай сыграем в четыре руки. У меня есть прелестный гавот…

Людка полезла в ноты, но я ее остановил:

— Я сейчас и «чижик-пыжык» не сыграю, куда там!

— Тогда сыграю я, а ты слушай! Фредерик Шопен, вальс номер семь…

Хотел бы я так играть эту классическую попсу, как она играла этот вальс. Вещица, несомненно, прелестная и не длинная, но Людочка пару раз останавливалась, разминая кисти рук.

— Ну и как? – спросила пианистка, отыграв Шопена.

— Отлично!

— А, по-моему, плохо! Руки уже не те! На пенсию пора…

— И что ты будешь делать на пенсии?

— Как что? Детишек учить. ЖЭК обещал помещение выделить, перетащим рояль, то-се…. Если честно, то и хоромы-то эти мне не нужны, одной…

— Так ты она?

— Мог бы и сам догадаться. Ладно, пошли на кухню чай пить!

Она со стуком захлопнула крышку клавиатуры и встала с вращающегося табурета.

Я ожидал увидеть и попробовать с чаем какой-нибудь экзотики вроде сладкой пахлавы или чурчхелы, но к чаю были только сушки и сдобные крендельки с корицей.

— Боишься поправиться? – спросил я ломая сушку в кулаке.

— Хотела бы, но не могу. В маму удалась, не в отца.

— А где они? – осторожно спросил я. – В Грузии?

— Мама давно в земле лежит, а отец в Израиль уехал. Сказал: «Мне здесь душно!» и уехал.

— В Израиль?

— Ну, да. А куда же еще, ведь он – еврей! Потийский еврей, хорошо, квартиру оставил. Ты чай-то пей!

Я отхлебнул из стеклянного, похожего на винный, фужера, терпкого и бархатистого напитка и зажмурился от удовольствия.

— Хорошо, даже очень! – похвалил я грузинский чай. – Но почему в бокалах?

— Этот способ придумал Шота Битадзе. Он предложил заваривать чай в специальном стеклянном кувшине с узким горлом для подачи вина – декантере. Затем в сосуд заливают кипяток и, перемешивая заварку лёгким покачиванием декантера, наблюдают за процессом заваривания. В сосуде аромат чая полностью раскрывается, становится ярким и насыщенным, а вкус – очень нежным и слегка бархатистым. Это меня грузинские друзья научили. Декантера у меня нет, я в графинчике заварила.

Надо будет стеклянный заварной чайник купить, подумал я, чтобы наблюдать за процессом заваривания. Но тут же «закатал губы» обратно. На мою пенсию еще не хватало чайники покупать. А вот графинчик у меня был. Для водки. Только дело до него не доходило. Водка выпивалась без перелива.

Я допил «фужерный» чай, но приметил в углу просторной кухни большую оплетенную бутыль наподобие химической.

— Это что?

— Это сухое «Саперави».

— Тоже друзья?

— Они самые. Хочешь?

— Хочу. Немного. Полбокала.

— А я не буду, – с сожалением сказала Людка, ковыряя кухонный стол накрашенным ногтем. – У меня завтра репетиция, а потом концерт.

Она сошла с кухонного табурета, вытащила бутыль на свет, но я ее мягко отстранил:

— Разливать вино – дело мужское!

Пробка была настоящей, не пластмассовой, и не газетной затычкой, как в кино про кулаков. Вышла она легко, и наплескал вкусно пахнувшего вина себе в бокал. И Людка тоже решилась:

— Наливай и мне!

Мы чокались и пили, пили и чокались, пока у Людки не закружилась голова, и она захотела прилечь. Я легко ее донес и уложил на диван, затем снял лаковые туфли и укрыл одеялом. Она поспала немного и сказала абсолютно трезвым голосом:

— Ну?

— Что «ну»?

— Или я стара для тебя? – с вызовом сказала Людка.

— Женщина не может быть старой. Она, как вино, теряет резкость, но приобретает крепость.

— Это ты сам придумал?

— Сам. Прямо сейчас.

— Тогда и делай все сам.

Я завернул Людкино черное платье ей на живот и взялся за колготки…

— Почему-то плакать хочется, – тихо сказала Людка.

— От счастья?

— Ну, какое же это счастье быть распятой и проткнутой? Отчего-то другого…

— Оттого, что ты кому-то все-таки нужна? Например, мне.

— А студенты? Я же им тоже нужна!

— Студенты так же точно будут заниматься у другого преподавателя. Хотя бывают любимые преподаватели и не очень.

— Интересно, я любимый преподаватель или не очень?

Она села и обхватила себя руками.

— Надо принять душ и поспать. А потом ехать на дневную репетицию. Вечером концерт.

Занималась ранняя летняя заря, когда я задремал и проснулся, когда она присела на край дивана, завернутая в полотенце.

— Знаешь, если тебя все-таки выпрут на пенсию, продавай эти хоромы и переезжай ко мне. Красивой жизни не обещаю, но компанию составить, думаю, смогу. Научишь играть в четыре руки.

Людка посмотрела на меня серьезно и строго.

— Или даже не так, сдай эту квартиру внаем. Еще и лучше…

— Даже не знаю. Душно здесь, душно…