Остров Маргариты

Oksana Litovchenko

ОСТРОВ МАРГАРИТЫ

И теперь, по прошествии десяти лет, когда сердце Андрея, разорванное надвое, криво срослось и работало грубо, но без боли, он задает и задает себе один и тот же проклятый вопрос: а любил ли он Юлию? И никак не находит ответа.

Порой ему кажется, что то, что было между ними, было меньше чем любовь, порой – что больше, но одно ему было ясно – их связь, их жизнь были дарованы небом, а то, что их чувства не развились в любовь, то его, Андрея, вина.

Это он бывал невнимателен и черств, необщителен и угрюм, а то и демонстративно одинок, он как бы держал дистанцию там, где эта дистанция никому не была нужна, и, в первую очередь, ему самому.

Ах, с каким удовольствием и счастьем он теперь переплелся бы с Юлей пальцами, вдохнул аромат ее волос, принял бы ее склоненную голову на свое плечо. То есть, все то, что не делал раньше, просто потому, что не умел делать этого. У него не было большого опыта общения с женщинами, он не научился их чувствовать даже тактильно, и сам боялся раскрыться душевно и физически, словно прятал в себе некую стыдную тайну – может, несовершенство тела или свой небольшой член. А может что -то еще, но он вечно был зажат, именно фатально зажат и насторожен, боялся раскрыться и довериться. И неосознанно маскировал эту зажатость своей холодностью.

Ну, а тогда 13 апреля 2013 года Юлия вернулась задумчивой и рассеянной из обувной мастерской, где сдавала в ремонт свои весенние сапоги.

А потом вдруг сказала:

— Представляешь, он такой несчастный и одинокий. Старый, днями сидит в подвале, стучит и стучит своим дурацким молотком.

— Кто – о? – Удивился Андрей.

— Да сапожник этот. И притворяется суровым, а сам небритый и смешной. Он мне напомнил Домового.

— Ну и что? – Пожал плечами наш герой.

— Ничего, просто, – снова задумалась девушка. И вдруг вскинула на Андрея сияющие глаза:

— И говорит мне: а вы заметили как сегодня сверкают под солнцем сосульки! Какие яркие, разноцветные, сложные лучи. Простая вода, а сияют, как бриллианты.

— К чему ты мне все это рассказываешь? – Недоумевал Андрей, споласкивая заварник, – «лучи, вода». Зачем все это?

— Ну, разве же не замечательно? Сам сидит в темном подвале, а сам в простых сосульках бриллианты видит?! – Пыталась Юлия зажечь своим интересом спутника, но он никак не зажигался. Андрей дулся и досадовал на себя, что не понимает подругу.

— Какой — то чересчур лирический у тебя сапожник выходит, – вздохнул молодой мужчина.

— Да, представь себе. Он начитанный, увлекается испанской культурой и обожает Лорку.

— Ты и это знаешь. Вы что, вели задушевные беседы?

— Бесед не вели, поняла между делом. А еще он сказал, что человек — это сумма его обстоятельств и каждого есть за что любить.

Юля часто ставила Андрея в тупик своими внезапными откровениями. И за все время они ни разу не поговорили по душам. Зато он знал все линии на ее маленьких, симпатичных ладошках и утешал себя, что, если она, не дай Бог, заболеет, он укажет ей на ее Линию жизни, которая имеет коротенький перерыв, но дальше углубляется и уходит в самый пульс. А, значит, жить она будет долго.

И вот теперь, когда наш герой вспоминал об этом, он думал и о том, что он ведь по сути неглуп, он умел чувствовать, ценил красивые метафоры и точные рифмы, когда -то у него была душа. Он любил музыку и стихи, но почему, почему, почему именно с нею он был так преступно замкнут?!!

А потом, уже весной, гуляли Андрей и Юля в парке, и она вдруг спросила у него:

— А ты знаешь, что далеко – далеко в океане есть остров Маргариты? Там белые пляжи и бирюзовый прилив, и чайки, когда летают над бухтой, то не кричат, а поют – так прекрасно там жить!

— Остров Маргариты? Морщил лоб Андрей, – что – то не слышал о таком. А где это?

— В Карибском море. Давай уедем туда?

— Господи, Юля, ну как мы туда поедем? Я никак не могу найти работу, ты работаешь где – попало, квартира и та не наша, за какие деньги мы поедем? Будь уже реалисткой. Хватит витать в облаках.

В интернете Андрей открыл про Маргариту и узнал, что такой остров действительно есть, значительная его часть — это песчаная, белая пустыня с торчащими прямо из песка крупными кактусами. Цветут они редко, но дивно. На их цветение, как на праздник, съезжаются туристы со всего Земного шара.

Ну, а потом Андрей наконец нашел работу, устроился сторожем в дом — музей известного композитора.

График был сутки через двое. И часто, сидя по ночам на ступеньках старинной дубовой лестницы этого безлюдного дома, он смотрел на строгий портрет хозяина – композитора, на портреты его друзей — таких же композиторов, никак не мог понять, как так случилось, что он, Андрей, некогда успешный журналист, скатился до такой пустой должности ночного смотрителя музея, понимал, что в этом виноваты частые запои и клялся, что возьмет себя в руки, наведет порядок в жизни, сделает Юлю счастливой. Он решится, он сможет, он соберет волю в кулак.

Доставал из – под антикварного рояля баклажку крепкого пива «Охота», прикладывался к горлышку, в засос вкачивал в себя густой, пенный напиток и отирал смачные губы руками, вбуравливая в полутемное пространство глубокие и частые отрыжки, на которые хмурый рояль отзывался возмущенным гулом струн.

Хмель накатывал густо и властно, Андрей задумчиво бродил по этажам и холлам, порой проникал за цепи, которыми были огорожены реликвии, садился в кресло композитора и представлял себя знаменитым и талантливым, загорался, смелел, нравился сам себе и тут же тускнел. Он уже знал, что ничего в этой жизни не происходит просто так, что успех не бывает случайным, и слишком часто там, где ждешь хлеба, получаешь в руку камень.

Три с половиной года назад они с Юлей переехали из провинции в Москву, надеясь реализовать себя, стать счастливыми. Андрей неплохо писал, в своем родном городе он считался талантливым журналистом, он и решился -то на переезд в мегаполис ради своей любимой Юлии, уж очень ей хотелось столичной жизни, красоты, блеска, сервиса, больших возможностей.

Но после нескольких лет неудачного обивания порогов редакций и издательств, Андрей понял, что таких как он там великое множество. Что никому не нужен он с его историями, надеждами и способностями, что «забиты все теплые места», а его место — на заднем облучке трамвая.

Должностишки доставались все более мелкие, он начал прикладываться к горлышку, и покатился по наклонной, доехав вот до этого музейного дна.

Ему хотелось жалеть, любить и радовать Юлию. Но ресурса для этого не было.

Там, в музейной темноте и пыли с грустью вспоминал пьяненький Андрей, как устроился однажды расклейщиком объявлений. Причем зимой. Покупал клей за свой счет и лепил эти глупые бумажки на подъезды чуть не круглые сутки. Он тогда всерьез решил заработать и купить Юле теплый пуховик, ее уже был совсем невесомым и стареньким. Он две пары перчаток угробил в том чертовом клею, но его кинули. Пришел через месяц за получкой, а конторы и след простыл. Он потом тот клей месяц от рук отмывал.

А еще был какой -то подпольный сайт, куда он писал новости. Потом этот ресурс попал под уголовку, несчастный новостник еле унес оттуда ноги. Много чего уже было…

Ну, а потом, уже в июне, в музей приняли четвертого сторожа, график у нашего героя внезапно изменился, и он вернулся домой в непривычное время, а именно вечером. Хотя по плану должен был работать в ту ночь. Он получил аванс и по дороге купил любимые Юлины цветы белые гладиолусы и конфеты «Рафаэлло». В приливах нежности он бывал неоправданно щедр, хотя потом, что тоже бывало, таскал у Юли деньги из кошелька на выпвивку. Она еще была на службе. Андрей заварил себе крепкого чая и сидел на кухне. Он и до сих пор помнит, что есть ему в тот вечер совсем не хотелось. Он словно предчувствовал что-то в то памятное 17 июня. Ах, если бы он знал, ЧТО он увидит в тот проклятый вечер.

Послышался звук вставляемого в дверь ключа. Юля. Андрей было поднялся навстречу, но услышал за дверью мужской и женский голоса и, не отдавая себе отчета, бросился в свободную комнату, по пути прихватив в прихожей свои кроссовки.

Он прикрыл дверь комнаты и прислушался. В коридор вошла Юлия с каким -то хриплым мужчиной. Говорили они негромко, но как – то очень быстро. Сердце Андрея жутко стучало, мешало вслушаться, он буквально прилип ухом к замочной скважине.

— Перекусим? – Спросила Юлия у своего спутника.

— Потом, – торопил он, снимая обувь. – Я хочу тебя видеть, извелся весь.

«Он что слепой? – Удивлялся за дверью Андрей, – он же и так ее видит».

— Тогда — в душ. Чур, я первая, – засмеялась Юлия.

— Иди, только не долго, – прохрипел мужик.

— А ты?

— Я чистый. Специально помылся, – ответил гость.

И как – то дико было Андрею это близкое, почти в самое ухо, хрипение. Вообще, такое присутствие чужого, незнакомого мужика в их с Юлей заповедном пространстве было жутко непривычно Андрею, даже оскорбительно.

Он чувствовал какую — то странную силу этого чужака, даже не физическую… Это было нечто большее.

А на кухне все еще дымился чай и печально склоняли свои тяжелые бутоны меловано – белые гладиолусы.

Гость ушел в спальню. Что он там делал, Андрей не видел. Из душа Юля выпорхнула непривычно быстро. Она обычно любила понежиться в ванной, лежала в ней часами. А тут, буквально – спортивное время. Взяв что то из сумочки на лету, она тоже кинулась в спальню и прикрыла дверь. Андрей осторожно выступил в коридор. Там густо пахло дешевым, «нездешним» одеколоном.

— Ну иди же ко мне, моя морская звезда, – хрипел мужик. – Дай на тебя посмотреть, дай налюбоваться до сыта, моей девочкой. Я голодный до смерти.

— Подожди, – хохотала Юлия, – дай вытереться, я мокрая. Волос как попало.

Андрей опустился на колени перед дверью, пропустил взгляд в замочную скважину. До них в этой квартире жили какие -то безалаберные люди, повыносили все ручки в дверях, и те зияли крупными дырами.

Активно ероша волосы одной рукой с полотенцем, другой Юля сжимала поверх груди концы второго полотенца, в которое была обернута. Она, как могла, уворачивалась от объятий юркого, мелкого мужичонки, лица которого Андрею не было видно из — за лучей встречного Солнца, которое светило сквозь окно. Но Солнце уходило, постепенно проясняя картину. Прокуренный бас мужчины казался гораздо мощнее его тела. Андрей смотрел и не верил сам себе – на голове у гостя косо сидело сомбреро, не весть откуда взявшаяся, широкое как колесо.

На миг подглядывающему стало даже смешно, но потом ему было уже не до смеха, ведь постель уже была расправлена.

Встав на колено, гость широко отбросил шляпу, воздел к девушке руки:

— Откройся, моя Креола! Явись, как Богиня, рожденная пеной! Сияй, ослепляй раба твоего, твоего оруженосца верного.

— Боже, да он старик! Седой и мерзкий, – зашлось сердце Андрея.

Юлия отпустила полотенце и выступила перед мужчиной нагой, стыдливо сведя ножки.

Андрей видел их обоих сбоку, изображение разными деталями трижды дублировалось в зеркалах: зеркале в дверке шкафа, на стене и перед дамским столиком Юлии. Но все равно, многое из того что происходило он не видел, а больше чувствовал, и чувства эти были сокрушительны.

Юлия действительно была прекрасна, во всей своей наготе, бесстыдстве и беззащитности. Словно бы раньше Андрей и не видел ее такой желанной и уже недоступной. Этот проклятый захватчик в сомбреро словно открывал ему ее, и поддразнивал, что она уже принадлежит ему.

Вероломный, и, видимо, бомжеватый мужик, скрестив руки на своей впалой груди, пожирал глазами деву.

— Ты совершенство! Пощади, я ослепну! – Заслонил ладонью гость глаза. – И сказал он это уже серьезно, даже с опаской, словно действительно был ослеплен сиянием и боялся, что оно выжжет ему глаза.

И вот резкий контраст межу его недавней шутливостью и этой внезапной серьезностью и абсолютной честностью — вот это было страшно.

— Девочка моя, как же ты великолепна, ты самое лучшее, самое великое, что я видел в жизни, – он тяжело и часто дышал, но продолжал и продолжал свое искушение, – мне кажется у меня сердце сейчас остановится, как ты красива, как ты изящна!

— А как я изящна? – Игриво приподняла кончик тонкой брови Юлия, и в ее голосе, в ее интонациях – все, все было так незнакомо Андрею.

— Как самая тонкая туфелька, какую я только видел в жизни.

«Сапожник!» – Озарила подсматривающего догадка.

Гость приник к любовнице, обнял ее сзади, сграбастал ее груди и что – то горячо шепнул ей прямо в ухо. Андрей не расслышал. Но она словно встрепенулась вся от этого шепота, как словно вся раскрылась, и они жадно слились в поцелуе языками.

Андрей ничего не знал о таких поцелуях. Это когда любовники до предела высунув языки сосутся, трутся, тычутся и лижутся ими.

Потом он обхаживал ее кончиком языка у нее по за ушками, и она блаженно вытягивала шейку, откидывала и поворачивала голову, позволяя ему пролизать себя за ушками, по щекам, по бровям, по скулам.

— Раскройся, не стесняйся, отдайся во власть чувств, – покрывал он ее с ног до головы каким-то шуршащим шепотом. – Будь собой, радуй меня, желай секса, это так естественно. Радуй, моя ненаглядная синьора, своего очарованного вассала. Не стыдись и никого не бойся. Мы вдвоем, только ты и я!

Она уже не помнила себя и когда оттолкнула его, и когда быстро и ловко стянула с него штаны, выпустив на волю крупный, тяжелый член. А он уже сидел на постели, по очереди поднимал ступни, стаскивал с них носки, и его член уже почти стоял. И было в этой его позе что — то агрессивное, дворняжье, кобелиное.

Он смахнул через голову футболку, вскочил на ноги, его член креп, наливался, и лицезрел Андрей то потаенное, индивидуальное, уродливое и срамное, что обычно прячут, скрывают от посторонних глаз в широких штанах — багровая залупа сидела как — то криво, словно приросла к члену не основанием, а боком, а на морщинистую отвисшую мошонку, поросшую жесткими, седыми волосьями, наросла крупная, черная бородавка недалеко от корня члена.

Как-то мгновенно и разом воспалились на Юле ее соски, налились кровью, развились и и расправились и запунцовели, как ордена.

Следом за ними вылупилась из лобка и ее мокрая щель, раскрылась воспаленной, красной лузой, готовой принять шар. Голая девушка, возможность овладеть ею, когда пожелает, сводили с ума и самого мужика. Неожиданно он пустил взгляд прямо в скважину Андрея, и тот невольно отвернулся. Безумные глазки сапожника, как у хамелеона блаженно затягивались пленкой, он бормотал что – то нечленораздельное, едва шевеля губами.

Не помня себя, мужлан подхватил любовницу на руки (тщедушный, но ловкий!) и бережно опрокинул ее на постель на спину. Он сел на колени у ее ног, принял в руки ее маленькие ступни и зашелся в удовольствии, облизывая пальчики, легонько массируя пяточки. Потом он ходил языком внутри ее бедер, наконец жадно и протяжно лизнул ее щель, едва коснувшись кончиком языка воспаленного орешка клитора. И тут Юля, как-то мучительно выеживаясь и выуживаясь, первый раз безмолвно кончила. Сапожник, сжимая ее пальцы между своих, словно бы сдерживал ее немую тряску.

Они вскочили, Юля как-то очень внимательно и серьезно смотрела на член, а потом жадно облизала головку и аппетитно взяла в рот ее всю, как не делала никогда Андрею.

Одним голым коленом девушка уперлась в пол, другое отвела далеко в сторону. Ее влагалище было возбуждено именно тем животным, безобразным, зудным возбуждением, какого Андрей никогда не видел – пунцовели налитые губы, вывалился твердый клитор, соски, как мизинцы торчали в стороны. С единого взгляда на них было понятно, что они готовы кончит от одного поцелуя, они были буквально налиты похотью. Скомкав волосы на голове у любовницы, любовник насаживал ее горлом на свой член, всматриваясь поверх ее головы прямо в зеркало, где он видел голую Юлию сзади.

И здесь стоит повторить: многие детали происходящего в спальне не были видны Андрею, уставали глаза, приходилось их менять, целя в скважину то одним, то другим. Тела порой приближались, заслоняя весь обзор, порой выпадали из вида целыми фрагментами. Но он видел все. Как? То, что не видел, он чувствовал, ощущал, самыми больными кончиками своей души, он словно дотрагивался до этой сцены подушечками своих наэлектризованных пальцев и обжигался, он пылал и плавился в бездонной лаве ревности… Нет, скорее, зависти. И весь этот нереальный кошмар — в их спальне. Где остались на тумбочке разноцветные огарки свечей, которые горели в их с Юлей ночи, а на спинку стула были небрежно наброшены их с Юлей футболки: синяя — Андрея, белая с желто — розовым принтом — Юли.

Никогда он не наблюдал такого мастерства владения женщиной, такой способности ее чувствовать, он никогда не знал свою Юлию в такой похоти, в таком физиологическом возбуждении, как с этим ее сапожником.

Мужик показал девушке на постель, она покорно легла на спину. Взяв ее под колена на локти, он плавно вошел в нее, и они стали одним целым. Тончайшие краешки ее нежной вульвы бережно обнимали член как губы рта, они тянулись за рельефом члена, густо слюнявя его своей смазкой, он бережно тешил ее, плавно двигая тазом, возводя к пику именно не ритмом, а мастерством.

Там на постели их спальни, через дверь от Андрея, происходило нечто большее, чем секс, чем половой акт.

Там сотворялось единение, медленное расплавление и полное растворение двух животных тел друг в друге, слияние и закручивание их в вихрь, в смерч, в стихию, стержнем и смыслом которой был член. Его член!

Андрей физически чувствовал приближение их оргазма, знал, что он их накроет, и кончат они вместе, хотя Юля сейчас кончала и кончала одна, медленно доходя до их общего сокрушительного блаженства, ее анус и промежность сокращались, собираясь запульсировать.

Похоть, страсть и любовь, все это разворачивалось перед Андреем единым огненно – золотым полотном в своем истинном воплощении, в своем анатомическом безобразии, в своей бесконечной красоте.

И если раньше Андрей не знал, что такое настоящая любовь, то теперь узнал. Он ее прочувствовал до глубины, до дрожи, он ее увидел и навек запечатлел в своих очах. Он понял, что это именно она. И покорно принял эту науку, как студент — второгодник урок от опытного профессора. Эти двое так естественно слившихся воедино самцом и самкой, казались Андрею то огромными как великаны, то мелкими как гномы. Он даже испытывал презрение и гадливость от того как они низко пали, но тут же понимал, что это всего лишь естество и природа, и восхищение любовниками охватывало его и даже какое -то умиление, почти слезливая жалость.

На постели его любимая любила, по взрослому, по настоящему, серьезно. Она постигала любовь, открыв себя в ней. Из замученной девочки с потухшими глазами, она превращалась в женщину от вихрастой макушки, до кончиков пальчиков с крашенными ноготками на ее изумительных ножках, до милых пяточек. И уже никто не был в силах обратить вспять это вихревое, жуткое превращение.

Неотесанный сапожник вошел в жизнь Андрея, чтобы любить его любимую. И с ним она познавала любовь.

Сапожник месил девушку долго, и она шла какими -то жуткими разноцветными пятнами, покрывалась гусиной кожей, распластанная как медуза, подмахивала и подмахивала ему свою воспаленную вагину, не помня себя, не помня времени и места.

Они любили и жили ради главного события в их жизни – выхода его семени. Они ждали этой оплодотворяющей благодати, и очень старались.

Андрей точно понимал, что сапожник оплодотворит его Юлию, и она родит.

Это был именно такой половой акт – акт оплодотворения.

После оргазма она лежала у любимого на руке, ублаженная до гастрономической сытости, пальчиками измеряла его нос и счастливо мурлыкала. А Андрей таился на кухне и не знал что ему делать. Он был опустошен совершенно, разрушен до фундамента, до земли, и то, что было в земле, оно тоже потрескалось и сдвинулось, дав шершавую осыпь штукатурки и битых камней. Он хотел выкинуть сапожника из дома и понимал, что вытолкает лишь следствие, а причина уже неискоренима и недоступна ему. Она пустила свои корни в их тела, в души, в каждую клетку.

— Мы поедем с тобой на Маргариту? – Спрашивала Юля у своего мужчины.

— Конечно поедем, – говорил он ей. – Увидим там такие закаты, каких не видел никто. Там на берегах лежат огромные ракушки, и море шумит в них вечно.

— Я очень хочу на остров, – мечтательно щебетала она. – И только ты и я и никого больше… Ой, а то Андрюшка такой домосед, его не вытянешь в путешествие. Тюфяк какой-то несчастный.

— Не говори так о муже, – попросил мужчина любовницу, – каждый человек это сумма его обстоятельств, каждый интересен по своему. И каждого есть за что любить.

«А сапожник — то наш, оказывается, с принципами, – горестно ухмыльнулся тот, кого только что предали у него на глазах, – да еще и романтик. Сапожник — романтик. С ума можно сойти».

Он осторожно натянул кроссовки, медленно и тщательно завязал шнурки и вышел из квартиры, тихонько прикрыв дверь. Обреченные гладиолусы покорно умирали на столе.

На улице у Андрея заболела душа, нестерпимо, физически. Ее словно прибили по краям гвоздями к дереву, и каждое движение отдавалось мукой во всех уголках тела, вспыхивало огненными звездами в глазах.

Свалившись на лавочку, Андрей залепил лицо ладонями и начал выть, сначала тихо, потом все громче и выл долго и безысходно, не помня себя, пугая город.

Ну а потом, были скитания по каким -то бомжатникам, какой -то полуглухой армянин, сожитель по клоповнику, которому Андрей изливал душу, а тот все переспрашивал и оскорбительно гоготал в ответ, являя желтые, лошадиные зубы.

А потом Юля вызвонила Андрея, и они даже попробовали снова жить вместе.

Но он видел, как зажигаются ее глаза при всяком воспоминании об ее сапожнике, как искренне оскорбляется она при всяком негативе о нем, и понимал, что ничего уже не вернуть. Разбитую чашку не склеить заново.

Однажды он попытался обнять ее, и поднял уже руки, но снова уронил их.

— Ты брезгуешь? – Тихо спросила она.

— Стекло, – сказал он ей. – Теперь между нами неизменно будет стекло. Его не разобьешь ни кирпичом, ни молотком, не разрежешь алмазом. Оно вечно. Оно будет невидимо, но стоит нам прикоснуться друг к другу, оно зримым фрагментом включится между местами нашего соприкосновения.

На наших телах больше нет живых – друг для друга – мест, которыми мы могли бы прижаться, совпасть, поцеловаться и почувствовать друг друга. Отныне друг для друга мы навечно за стеклом.

Я чувствую, что стекло заразно. Что со временем оно покроет меня всего. И я больше никого почувствовать уже не смогу

Я превращусь в бесполого, безликого манекена, вмурованного навеки в сияющую, отмытую до синевы витрину.

Она плакала безутешно, навзрыд и взахлеб, отирая белыми руками слезы. Слезы текли у нее по щекам, по рукам, летели на колени. Она шептала: «Прости меня», но он не слышал это, он читал по губам.

А потом Андрей уехал из Москвы. Он не знает, как живет Юлия, с кем она и счастлива ли. Он все время старается забыть о ней. И почти забыл. Как человек, переживший колоссальное потрясение, он стремительно выцвел душой, стал одиноким бессмысленным пустоцветом. Он постарел раньше времени и ссутулился. Он разлюбил море, на всех берегах которого разом погасли его маяки.

Но почему — то редко бывая в Москве, он неизменно возвращается во двор того дома на улице Флотской, где они снимали квартиру, сидит на лавочке, смотрит на свои окна, на свой балкон, где они с Юлей пили чай. Смотрит, почти не моргая, и чудится ему, что видит от там красивый остров в зыбкой дымке тропического лета. Там широкие, белые пляжи, бирюзовый прилив, там вольные ветры ерошат зеленые шевелюры пальм, и на белых камнях мостовых лежат отпечатки столетий. Там слышны крики чаек, которые не поют, а плачут.

На заветном карибском острове, имя которому Маргарита.

Если вам интересна эта и другие истории, пишите:

oksalit93@mail.ru

Оксана