Полина-4

— Давай, Андрюха, ты за ноги, а я за руки. Потащили эту корову в ванную!

— Есть, шеф!

Полина с ужасом, отвращением и каким-то диким любопытством наблюдала за тем, как её пьяной матери делают клизму в ванной.

Полине предлагали отказаться смотреть, но она решила, что должна это видеть. Как её пьяную мать истязают шлангом от душа, как заставляют корячиться и кряхтеть над унитазом. Как уложили пьяную женщину на кровать лицом вниз, подложив под живот подушку, чтобы большая белая задница задралась повыше.

Дядя Илья взял тюбик какого-то крема, выдавил себе на ладонь и щедро смазал промежность Оксаны. Та что-то пьяно мычала, но не оказывала ни малейшего сопротивления.

Первым право ебать Оксану в задницу Илья предоставил водителю. Тот легко вставил свой немалый аппарат в хорошо смазанную дырочку и стал размашисто трахать маму Полины. Оксана пыхтела и кряхтела. Видно было, что ей не впервой трахаться в жопу. Полина и не догадывалась, что родители занимаются подобным.

Хотя папа Полины не так уж часто протыкал Оксане очко, но зато в её прямой кишке частым гостем был хуй их соседа – дяди Кости. А хуй у него был ого-го! Так что Оксана не испытывала особого дискомфорта от не очень большого члена Андрея.

Полина смотрела на эту картину и с леденящим ужасом осознавала, что нечто подобное предстоит и ей. И ей было скорее даже не столько страшно от предстоящей боли в заднем проходе, сколько мерзко и обидно. Обидно и за себя, и за пьяную мать, и за дядю Илью. Она вдруг отчëтливо осознала, что он просто бесцеремонно использует и её, и мать, как свои игрушки. Просто пользуется их телами, их беспомощностью и зависимостью от него. Полина почувствовала себя продажной девкой, дешëвкой, подстилкой… Как же мерзко стало ей на душе, вплоть до блевоты… Как же это подло и низко с Его стороны!

Полина сорвалась с места и быстро сбежала с места унижения матери в сторону санузла, не обращая внимание на вопросы дяди Ильи, сославшись на внезапную тошноту.

Она согнулась над унитазом и её обильно и натужно вырвало. Смыв воду и почистив зубы Полина смотрела на своё отражение в зеркале и вспоминала.

…

Низкий и до отвращения некрасивый голос учительницы геометрии Антонины Ивановны гремит, словно приговор:

— Садись, Наточая, два.

Учительница наклоняется к журналу и записывает туда двойку.

Полина идёт к своей парте, изо всех сил борясь с противно давящим на неё рёвом. Она плохо видит проход между партами, потому что слёзы уже застилают ей глаза. Её прекрасные зелёные глаза, которые разбили не одно мальчишеское сердце. Она берёт с края парты дневник и несёт его Антонине Ивановне, открывая на ходу, но никак не может найти нужную страницу. Учительница умело перелистывает дневник и красиво расписывается под изящной двойкой.

— Ты почему Наточая, ничего не учишь? Неси своё домашнее задание.

— Я забыла домашнюю тетрадь, — с трудом выдавливая слова, чтобы не выпустить слёзы, отвечает Полина. Антонина Ивановна ставит вторую двойку в клетку предыдущего дня, точно такую же красивую, как и первая. Полина вытирает рукой выступившие слёзы. Она не забыла тетрадь, но соврала, потому что не сделала в домашнем задании две задачи из пяти. Теперь получилось ещё хуже.

— Как можно быть такой бестолковой, Наточая? — вздыхает Антонина Ивановна. — Я же сто раз объясняла формулу площади, а высоту мы проходили уже в прошлом году. И в кого ты такая тупая, а? Ведь у меня все три твоих старших брата учились. И нормально учились. Не отлично, но нормально. Нор-маль-но! Понимаешь, что значит это слово?

В классе слышны редкие смешки.

— Да…

— Не похоже… Может быть, тебе надо в спецшколу для тупых детей ходить? Там сейчас до сих пор проходят таблицу умножения.

В классе отчетливо слышится ехидный смех.

— А вы её спросите, может она и таблицу умножения не знает, — тихо, но так, чтобы все слышали, говорит троечница Аня Синицына, главный враг Полины, не менее тупая, но куда более подлизучая к учителям девочка.

— Да, на самом деле, интересно было бы узнать, Синицына, — говорит Антонина Ивановна, — помнит ли Наточая таблицу умножения. Полина, напиши нам её на левой створке доски, каждый ряд новым цветом.

Полина снова вытирает слёзы и плетётся исполнять позорное приказание.

— Я сказала, на левой стороне, Наточая. Ты, выходит, ещё и лево от право отличить не можешь, — всплескивает руками Антонина Ивановна, — Тебе определённо в спецшколу надо. Я поговорю об этом с твоими родителями.

Снова слышны колкие смешки.

Таблица умножения получается у Полины криво, к тому же некоторые цифры почему-то становятся книзу крупнее, так что ей приходится трижды стирать несколько рядов и начинать заново. Решать дальше основную задачу вызвали Глеба Петрова, того самого, что любил зажать Полину в углу, мерзко лапая и дыша в лицо, пытаясь поцеловать. Глеб получает в итоге пятёрку, потому что решает сразу две задачи. Но никто в классе не обращает на это внимания, зорко пялясь на Полинину таблицу. Завершив свой мучительный труд, измазанная разноцветным мелом на платье, волосах и лице, которое она всё время вытирала руками, Полина дожидается наконец позволения сесть на место. Когда она идёт между партами, Лера Степаненко вдруг показывает пальцем на доску и выкрикивает:

— У неё ошибка!

В грохнувшем хохоте сердце Полины будто останавливается и сильно колет, словно в него воткнули спицу. Она, холодея от ужаса, оборачивается назад, проводя глазами по рядам написанных на доске цифр, которые отсюда кажутся такими неуклюжими, смешными и чужими, словно написала их не Полина Наточая, а кто-то совсем другой.

— Вон, семь-на-девять — шестьдесят пять! — весело констатирует Лера.

— Это не пять, а три, — жалобно протестует Полина, вжимая пыльные от мела пальцы в ладони. — Просто тройка плохо вышла.

— Садись, Наточая, — сухо отрезает Антонина Ивановна. — Ты не знаешь самых простых вещей. Ты не делаешь домашних заданий. Если ты не будешь учиться, ты вырастешь полной идиоткой. Я свяжусь с твоими родителями, это точно.

Полина не может больше сдерживаться. Слёзы потоками текут по её щекам. Сделав оставшиеся несколько шагов до своей парты, она садится, закрыв руками лицо и плачет навзрыд.

— Выйди, пожалуйста, Наточая, и реви в коридоре, — говорит через несколько минут Антонина Ивановна, — ты мешаешь вести урок.

Полина встаёт и уходит из класса, пошатываясь от рыданий и неумело закрывает грохнувшую замком дверь. Она прислоняется в коридоре спиной к стенке, её трясёт и корчит от судорожного плача. Дверь класса снова отворяется.

— Вернись, Наточая, и закрой дверь тихо, — звучит возле неё недовольный голос Антонины Ивановны.

— Не хочу-у-у! — рыдает Полина, у которой горе подавило покорность безжалостной воле старших, — Вы хорошо учились, вы и закрывайте!

— Ты мне, Наточая, хамить не будешь! — уверенно предсказывает учительница и, притворив дверь класса, хлёстко бьёт Полину ладонью по затылку. Полина тихо ойкает и сжимается от удара.

— Я всё расскажу твоему отцу, — продолжает Антонина Ивановна, — Мне осточертело биться над тобой, над твоей тупостью, хамством и ленью!

— Не надо ему рассказывать, — тихо шепчет Полина срывающимся голосом. — Я буду хорошо учиться, я все домашние задания буду делать, только не надо ему рассказывать!..

— Нет, я расскажу, — спокойно повторяет Антонина Ивановна, — Раз ты его боишься, то я обязательно ему расскажу. Узнаю его номер и позвоню. Пускай займётся своей тупой дочерью, глядишь – научит уму-разуму.

Полина убирает лезущие в рот волосы с покрасневшего заплаканного лица и вытирает глаза тыльной стороной запястья. Потом она опускается перед учительницей на колени.

— Пожалуйста, — с тихой мольбой просит она, — не надо рассказывать, он меня будет бить.

— Встань, Наточая, — твёрдо говорит Антонина Ивановна. — Я знаю, что ты вырываешь страницы из дневника. У тебя было достаточно времени, чтобы взяться за ум. Я сегодня же позвоню твоему отцу.

— Пожалуйста, Антонина Ивановна, — жалобно шепчет Полина, — это было в последний раз.

— Никаких последних разов. Всё. Моё терпение лопнуло. Отца своего будешь просить. А меня просить не надо.

— Пожалуйста, Антонина Ивановна, я обещаю вам, честное слово, в последний раз, честное-пречестное… — Полина хватается руками за платье учительницы, глядя на её узкие чёрные туфли с бляшками. Бляшки расплываются в глазах Полины за туманом новых слёз и она поднимает голову, пытаясь различить в этом тумане лицо своей мучительницы.

— Отпусти платье! — резко отвечает Антонина Ивановна, борясь с сильным садистским желанием ударить девочку коленом в рот, — Отпусти, гадина!

В её голосе чувствуется такая твёрдость палача, что Полина в ужасе разжимает пальцы и только смотрит на учительницу изумрудными глазами, полными горьких слёз. Нет, учительницу твёрдокаменной, советской ещё закалки, не так просто разжалобить. Антонина Ивановна поворачивается и заходит в класс, мягко прикрывая за собой дверь. Она садится за стол, оглядывая класс и думает, слышал ли кто-нибудь разговор за дверью. Антонина Ивановна сильно возбуждена, и от того, что сидящие за партами ученики не могут понять её возбуждения, оно становится только сильнее. В своей памяти Антонина Ивановна несколько раз повторяет удар, который она нанесла Полине, и она представляет себе, как будет бить девочку отец, жестоко и сильно, наверное до крови. Он, видно, часто и больно бьёт её, раз она так боится. А может быть, он раздевает для экзекуции дочь догола? Всё возможно… От этих мыслей возбуждение учительницы нарастает всё сильнее. У Антонины Ивановны был взрослый сын и пятилетний внук, но она никогда их не била. Сама мысль ударить родного человека казалась ей кощунственной. Совсем другое дело – эта чужая, да к тому же тупая девочка. Именно то, что девочка чужая, избавляло Антонину Ивановну от перебивающей садистское наслаждение жалости, а то, что она тупая, придавало побоям искусственное извращённое оправдание. Она чëтко знала – тупых надо бить! Антонина Ивановна даже жалела, объясняя у доски новую теорему, что так мало била Полину, надо было ударить ещё, по рукам, по голове, по заднице! Всё равно бы ничего ей за это не было. Ведь девочку давно бьют, она уже привыкла и не пойдёт жаловаться куда следует. Сейчас она наверняка стоит за дверью, вытирает слёзы и ждёт, пока прозвенит звонок, чтобы забрать свои тетрадки. Можно выйти, как бы по делам, и врезать ей разок, лучше всего по морде, но без синяков…

Закончив объяснение, Антонина Ивановна задаёт классу ещё одну задачу и осторожно выходит в коридор, как охотник, выслеживающий дичь. Но в коридоре нет Полины Наточей, и Антонина Ивановна идёт в туалет, думая найти её там, умывающую опухшее после плача лицо. Однако в туалете Полины тоже нет, только мухи бьются о грязное стекло над засохшими телами своих уже упавших в безвременье другой жизни сородичей. Антонина Ивановна злобно сжимает кулаки и тихо ругается:

— Блядская сука!

Такого от неё никто никогда не слышал.

Она с ненавистью и досадой думает о том, как нескоро ей вновь может представиться возможность помучить чью-нибудь тупую дочь.

Путь исканий Антонины Ивановны изобличает в ней плохого знатока психологии, потому что Полина ни за что бы не пошла в туалет на том же этаже, где проходит урок, ведь любая ученица класса, свидетельница её позора, могла бы ни с того ни с сего застать её там, а Полине теперь ни за что не хотелось ни с кем встречаться. Ей нужно было дождаться конца урока, чтобы забрать свой ранец и уйти. Она даже и не думала идти на последний урок химии, который был бы наполнен для неё нестерпимым стыдом, какой Полина испытывала, например, вчера, когда Глеб Петров снова подстерег её в узком коридоре гардероба и лапал, прижав к стене своим сильным тяжёлым телом, а Полина не смогла даже кричать, да если бы и смогла, то не стала бы от этого делать из-за сжигавшего её душу стыда. Глеб тогда долго не мог налапаться и даже целовал Полину в щёку своими липкими от какой-то еды губами, а Полина молча рвалась на волю, упираясь в него руками, и позорная дрожь окатывала её, как брызги ледяной воды, каждое мгновение ей казалось, что больше она не выдержит, но невыносимая реальность длилась и длилась, как кошмар, от которого нет пробуждения. Наконец кто-то стал спускаться по лестнице в раздевалку, и Глеб оставил Полину, нырнув в душный увешанный одеждой полумрак, а она долго ещё не могла опомниться, до самого дома чувствовуя следы пальцев Глеба на всём теле и мучительно-сладкую, гадкую дрожь, отдающуюся где-то там, внизу, словно жаркий воздух преисподней проникал в неё уже сейчас, при жизни.

Умывшись в туалете этажом ниже, Полина проходит пустым коридором до ближайшего окна во двор и теперь смотрит в него, облокотившись на подоконник, через двойное стекло. Она смотрит не наружу, а на само стекло, занозы облупившейся белой краски, под которыми видна чёрная, словно сделанная из измельчённой в пыль грязи, древесина рам, на мумии павших мух, невесть как пробравшихся внутрь, в вертикальный мир, ограниченный двумя стёклами, и так до самой смерти не понявших, что выхода им нет. Полина ни о чём не думает, но слёзы иногда помимо её воли текут из глаз по уже неискажённому, безразличному, но прекрасному лицу. Это от того, что бессмысленное существо Полины, которое она даже не может себе определить, уже чувствует надвигающуюся на неё жестокую судьбу, состоящую сплошь из боли, унижения и позора.

Звенит звонок. Когда его эхо растворяется в тёплых солнечных коридорах школы, некоторое время ещё царствует тишина. Потом за стенами классных комнат нарастает гомон, за спиной Полины в конце коридора открывается дверь, и несколько учеников младших классов со смехом вырываются на долгожданную свободу, на ходу поправляя ранцы и раздавая друг-другу шуточные пинки. Открывается ещё одна дверь, за ней другая, и скоро весь коридор уже наполнен смехом, криками и топотом бегущих ног. Полина выжидает несколько минут у окна, и поднимается наверх, где к Антонине Ивановне уже заходят ученики следующего класса. Машинально ответив на приветствие одной знакомой девочки, но не решившись поднять на неё покрасневшие глаза, Полина быстро собирает свои вещи в портфель. Лавируя среди ещё несущегося коридором потока младшеклассников, иногда больно задевающих Полину каменным детским локтем или плечом, она спускается на первый этаж и выходит во двор. На улице май, совсем тепло, пахнет цветами стоящих перед школой каштанов, на белом заборе, в переменчивом световом мире виноградных лоз чирикают воробьи. Полина заворачивает за угол школы и, идя под самой стеной, достигает пролома в заборе. Она оглядывается, чтобы убедиться, что никто не наблюдает за её бегством, выставляет из отверстия наружу ранец, затем перебирается сама и быстро идёт по тротуару к перекрёстку.

Когда Полина погружается в прохладную тень родного двора, холод ужаса пронизывает её. Она думает о том, что сделает с ней отец, если узнает о двойках. Полина не знает, звонила уже Антонина Ивановна ему или нет. Злополучная страница дневника уже лежит, скомканная в урне на остановке. Но если Антонина Ивановна действительно позвонит папе, как она говорила… Полина не хочет думать о том, что будет тогда, но всё равно думает, представляя себе всё так, как бывало раньше. Папа будет долго и спокойно говорить с ней, а потом велит встать на колени, зажать руки между ногами, и начнёт бить по голове и, хватая за волосы, по лицу. Это всегда кончается тем, что Полина начинает вопить и закрываться руками, и тогда отец затыкает ей лицо подушкой, чтобы соседи не слышали крика, заваливает на пол и бьёт сложенным вдвое ремнём, оставляя на заднице кровавые полосы, больно, очень больно, так что в конце она уже просто свернувшись, лежит на полу, сама прижимая подушку к лицу, вцепившись в неё зубами, и молит про себя, чтобы кончилось истязание, чтобы очередной удар был последним. Маме папа называет всё, что происходит с Полиной, непонятным словом «экзекуция», и мать никогда не жалеет Полину, и пока та не придёт вечером к отцу в гостиную и не скажет, что будет изо всех сил стараться и учиться хорошо. Мать вообще не разговаривает с ней и на любое слово Полины отвечает, что не хочет разговаривать с проклятой дурой.

Сама мама бьёт Полину редко, в основном тогда, когда дочь провинилась, а отца нет дома или он устал. Только один раз родители били Полину вместе, когда она случайно разбила вазу, которую папа подарил маме на день рождения. Это было два года назад, но Полина помнила до сих пор, как мать больно таскала её за волосы, заглядывала в глаза и говорила: «Будешь ещё, дрянь? Будешь ещё, тупица?», а отец стегал ремнём по чему не попало, и лицо его было покрасневшим и таким страшным, что долго потом снилось Полине. Родители в тот день были страшнее животных, словно взбесились, а когда Полина уже лежала в постели, дёргаясь от плача, потому что всё у неё болело и она думала, что умрёт, они как-то странно выли у себя в комнате, скрипела кровать, а мать кричала, словно отец хлестал её саму ремнём, только звуки ударов были чуть тише и быстрее, будто папа щадит маму. А может быть Полина просто оглохла от долгого плача и крика.

Сегодня пятница, но Полина надеется, что отец в командировке и приедет домой только завтра или в понедельник.

Полина отворяет дверь дома и сразу обнаруживает туфли отца на коврике в прихожей под вешалкой. Нетвёрдыми шагами она проходит коридором, останавливается возле двери гостиной и говорит сидящему в кресле с книгой отцу:

— Привет, папа.

— Задерживаешься… Принеси мне дневник, — не поднимая глаз от книги, говорит отец, и Полина понимает, что Антонина Ивановна уже позвонила ему прямо из школы. В голове Полины стучит гонг и она чуть не падает в обморок.

— Сейчас, я только переоденусь, — тихо мямлит она и идёт в свою комнату, уже плохо понимая, что должна делать и где находится. В комнате Полина ставит портфель на пол у письменного стола и садится на стул. На лице у неё выступает пот. В первое мгновение Полина поддаётся надежде, что, может быть, отец ничего ещё и не знает, а просто решил проверить её дневник. Он может не заметить вырванной страницы и всё обойдётся. Но Полина сразу убивает эту надежду, уж слишком холодно звучал голос отца, он даже не ответил на её приветствие, а сразу потребовал дневник. Конечно, он уже всё знает. Море ледяной безысходности заливает Полину. Она затравленно оглядывается по сторонам, словно пытаясь отыскать в окружающих предметах хоть какой-нибудь выход, но понимает, что её комната — это просто ловушка, в которую она попалась, и теперь ей конец. Слёзы снова проступают на глазах, она всхлипывает и прижимает дрожащую руку согнутыми пальцами ко рту.

…..

— Полина, с тобой всё в порядке?! — кричит сквозь дверь ванной дядя Илья. Его голос так похож на отцовский. Он хочет взять её за волосы, насиловать и бить. Она вдруг вспоминает, что на столе лежал вынутый из брюк ремень. Сперва она не обратила на ремень внимания, но он автоматически запечатлелся в памяти, и теперь всплыл, как символ неотвратимого наказания, которое начнётся уже скоро, через несколько минут.

— Всё в порядке. Подождите пять минут.

Голос Полины дрожит.

— Хорошо. Не наделай глупостей.

Слышатся удаляющиеся шаги.

Полина открывает дверь ванной, соседствующей с входной, и, не отдавая себе отчёта, что творит, сбрасывает тапки, всовывает ноги в туфли, тихонько открывает дверь квартиры и выбирается на лестничную клетку. Не затворив за собой дверь, чтобы не щёлкнуть замком, она бросается по лестнице вниз, боясь связываться с лифтом, она бежит и бежит, перепрыгивая через ступеньки, одной рукой хватаясь за перила, а другой держа дневник, нет это её сумочка, спускается до первого этажа и выбегает на улицу, несётся вдоль дома, у самой стены, так чтобы её нельзя было увидеть с балкона, заворачивает за угол, пересекает по вытоптанной тропинке газон и только тогда переходит на быстрый шаг, задыхаясь и оглядываясь, потом перебегает проезжую часть и прячется на остановке троллейбуса. Уже там, в прохладной тени каштана, прислонившись спиной к обитой синим профлистом стенке киоска и упираясь ногами в забросанный окурками участок ничейной земли, Полина осознаёт последствия своего бегства и ужасается им. Она представляет себе, что дядя с охранником и матерью уже ищут её, находят открытую дверь, идут по её следам. Она осторожно выглядывает из-за киоска на другую сторону дороги, но там никого нет. Возле каштана стоит полная женщина с сумкой, откуда торчат стебли зелёного лука. Полина знает, что все старшие находятся в сговоре между собой, и что если сейчас появится дядя и начнёт звать Полину, эта самая женщина выдаст её, потому что в лице женщины тоже нет никакой жалости, она тоже принадлежит сообществу старших и тоже бьёт своих детей.

Полина, не отдавая себе отчёта, бежит в сторону подземного перехода.