После концерта. Цирк

— Вот, вот! – закричала Наталья Пантюшкевич, едва переступив порог лаборатории. – Я достала тебе два билета!

— Мне? Хм-хм…

После похода во Дворец Съездов у Вовки Макарова осталось денег совсем немного, только-только дотянуть до зарплаты.

— Куда?

Наталья, не снимая дубленки, плюхнулась на свободный стул рядом с Вовкой и кинула на стол два билета, припечатав их ладонью.

— Вот! В цирк!

Этого еще не хватало, подумал Макаров, цирка мне хватает и на работе, и на улице, и дома.

— Почем?

— По рубль двадцать. Дорого?

— Нормально.

Шесть рублей Вовкин исхудавший бюджет вряд ли бы выдержал, а так…

— Ты, Наташ, пойдешь? Обещала ведь…

— Не могу, Вов.

Она внезапно погрустнела.

— У меня это, менархе, пубархе, телархе.

Макаров даже рассмеялся.

— Как? Все сразу? Да ты не девочка вроде.

Наташка фальшиво затянула:

— Первомай на дворе, все на демонстрации. А я дома сижу из-за менструации!

— Теперь понятно.

— А ты Плюшку возьми.

— Да ну ее! Она же курит!

— Ну и что? Можно подумать, у нее ОТТУДА дым валит! Не валит же?

Пришлось согласиться.

— Не валит. Давай билеты!

Макаров протянул руку.

— Э-э! Сначала деньги!

Цирк Вовка любил. Еще бы не любить представление, где все почти что голые, и корячатся. Гимнастки, эквилибристки, наездницы были в очень соблазнительных костюмах. Еще в юности Макаров напряженно наблюдал за цирковым представлением по телевизору, ожидая, что какая-нибудь девушка заголится, и, не дождавшись, бежал в туалет. Ну, мужчины понимают, зачем…

Оля Плюшка была похожа на сильно уменьшенную и слегка располневшую копию Тарьи Турунен из финской группы «Найтвиш». И красилась она примерно так же. Ну, да ладно, на безбабье пойдет и готка! Хорошо, что на цепи и кресты у нее банально не хватало денег. А Плюшкой ее прозвали потому, что она ходила, слегка подпрыгивая, плюх, плюх. Носила черные колготки и длинную юбку, тоже черную.

Разумеется, Макаров отдал Наташе деньги. Осталось двадцать копеек. Хорошо, что для проезда был единый билет! Вовка взял билеты и пошел приглашать Плюшку в цирк. Она сидела за письменным столом в белом халате и что-то писала.

— Добрый вечер! – громко сказал Макаров, и Плюшка вздрогнула всем телом.

— Еще день, – глухо, как из бочки, сказала Плюшка, не оборачиваясь.

— Добрый день! В цирк пойдем?

— Наша жизнь и так сплошной цирк! – заявила Оля. – А в какой?

— На Вернадского.

— В новый? – оживилась Плюшка. – Пойдем, пойдем, не была. А когда?

— Сегодня. В шесть вечера.

Она взглянула на массивные часы на цепочке из светлого металла, висевшие у нее на шее.

— У, еще масса времени!

— Смотря на чем ехать. Час пик! Поехали пораньше на двадцать шестом или четырнадцатом, как раз доскачем вовремя.

— А поехали! Только на двадцать шестом, как раз мимо моего дома, заскочим, перехватим чего-нибудь. А потом в цирк!

— Тогда собираем манатки!

Когда они вышли на улицу, Вовка заметил, что Оля не достает ему до плеча, и вспомнил пословицу: «Большая женщина создана для работы, маленькая – для любви». Наверно, со стороны эта парочка смотрелась комично: маленькая, мячиком подпрыгивающая на ходу, вся в черном, как монахиня, Плюшка, и предложивший руку Ольге Макаров, одетый как унылый городской обыватель. Поэтому Макаров повел Плюшку к трамваю по довольно глухой улице мимо Донского монастыря и Соловьевки. Вечерело, солнце уже село, и среди темных голых деревьев включились редкие фонари. Подморозило, и под ногами звучно хрустел тонкий ледок. Потянуло холодным ветром, и Оля накинула на голову большой капюшон.

— Люблю я это время, – тихо сказала она. – Уже не осень, но еще не зима.

— У меня на этот случай стихотворение есть, – ответил Вовка. – Прочитать?

— Конечно!

И Макаров, встав под фонарь, начал декламировать:

И вновь туман… Суровое предзимье.

Холодный ветер, слезы из орбит,

Но прошлое лишь холодит мне спину.

А впереди – туман, за ним – все тот же вид:

Земля вся в инее, вода – в свинцовой ряби,

И ельник за рекой, зеленый как всегда.

От ветра вечности любое сердце зябнет.

И лишь туман, как близкая беда.

А облака – они над нами, вечно,

Лишь только голову повыше запрокинь,

Они парят так просто, так беспечно,

А рядом и вокруг – такая неба синь!

Они как ангелы и с ними божья сила,

Его любовь, и песня о любви

В сиянии небес по миру их носила.

И вечные слова – они твои, твои!

И лишь туман – он словно падший ангел,

Неведомо за что низвергнутый с небес.

В нем – тайна естества и ритм простого танго,

Он сам не ясно кто – не ангел, но не бес.

И мир людей его не привлекает.

Он с нами не жилец, ему осталось чуть.

Лишь солнце выглянет, он, как печаль, растает…

И хочется мне спать, но больше не заснуть.

— Можно я покритикую? – тихо сказала Оля, подняв на Вовку глаза.

— Конечно! – великодушно разрешил Макаров.

— Нет, не буду! Хорошее стихотворение! Чье?

— Мое! – гордо сказал Макаров, снова беря под руку Плюшку.

— Вы еще и стихи пишете?

— Да так, иногда. Под настроение.

Так, за разговором, они дошли до трамвайной линии. Тут же подошел двадцать шестой трамвай, почти свободный от пассажиров. Вовка затолкнул в вагон, и забрался сам. Трамвай с шумом и скрежетом, закрыл двери, и на парочку налетела, как коршун на цыплят, большая пожилая женщина-кондуктор: «Так, молодые люди, ваши билетики!».

— У меня единый! – уверенно сказал Вовка.

— У меня проездной! – сказала Оля.

— А почему у вас билеты разные?

— А мы вообще разные. – важно сказала Плюшка, надув щеки. – Он из Соловьевки, я из Кащенко, у него мания величия, у меня маниакально-депрессивный психоз, он себя считает Пушкиным, я – боярыней Морозовой.

Она запрокинула голову в черном капюшоне, подняла над собой руку с двуеперстием, а Макаров прочитал вслух: «О, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух! И опыт, сын ошибок трудных,

И гений, парадоксов друг».

— Ну, это я по телевизору видела! – засмеялась женщина-контролер.

— А вот дальше Вы, уважаемая, не видели, – сказал Вовка. – Потому что дальше: «И случай, бог-изобретатель!». А, каково? Ай да Пушкин, ай да сукин сын!

— Вот-вот, – подхватила Плюшка. – Так и ездим друг к другу в гости, то я в Соловьевку, то он в Кащенко.

Несколько секунд кондукторша напряженно вглядывалась в Вовкино, и немного дольше – в Ольгино лицо. Потом опять засмеялась: «Ох, шутники!», и ушла в кабину водителя, так и не посмотрев проездные билеты.

Некоторое время Макаров и Плюшка ехали, не глядя друг на друга, чтобы не засмеяться. И тут водитель, до этого молчавший, вдруг сказал в микрофон:

— Клиника имени Алексеева! Психи – на выход!

— Ой, наша остановка! – вскрикнула Ольга. – Выходим!

Она подхватила полы длинного черного пальто и, первой устремилась к выходу…

Ольгина одноподъездная двенадцатиэтажка стояла не так далеко от остановки, только надо было миновать какие-то темные заросли, и Макаров, было, потащил Плюшку через кусты, но она взмолилась: «Давайте обойдем! Я темноты боюсь!». Пришлось послушаться, хотя на обход этих деревьев и кустов пришлось потратить лишних минут десять. Ольга крепко держалась за Вовку, иначе давно пропахала бы носом в своих высоких шнурованных ботинках. Наконец они вошли в подъезд, где было светло и тепло. Но Плюшка закрыла глаза и еще крепче вцепилась в Вовкин рукав. «Ой, здесь лампы мигают!», – пробормотала она. – «Доведите меня до лифта».

Лифт был хороший, иностранный, Макаров нажал на кнопку вызова, и он гостеприимно и почти бесшумно раскрыл двери. Собственно, лифтов было два. Один – широкий, грузовой, другой – поменьше, пассажирский, но в широким поручнем и зеркалом над ним. Вовка подвел Ольгу к кнопкам.

— Все. Жмите свой этаж!

Она нажала на «двенадцать», лифт плавно разогнался, и быстро пошел вверх, но вдруг с воем остановился, а яркий свет сначала померк, а потом и совсем погас. Плюшка с воплем кинулась искать в темноте Макарова, нашла и вцепилась в него мертвой хваткой. Она дрожала.

— Кажется, мы застряли, – спокойно сказал Вовка, погладив Плюшку по голове. – Только бояться не надо, стопоры держат, повисим немного…

— Да… – всхлипнула Оля. – А если они не выдержат?

— Кто?

— Эти стопоры!

— Они рассчитаны на десятикратную нагрузку. Так что выдержат.

— А темнота? Я боюсь темноты!

— Во-первых, темнота не полная. В крыше лифта есть вентиляционные отверстия, и их видно, значит, снаружи светло. А во-вторых, темнота – друг влюбленных.

Плюшка перестала дрожать.

— А разве мы влюбленные?

— Это зависит от нас, – проворковал Макаров, прижимая Плюшку с удвоенной силой. – Представьте себе, что мы стоим на берегу реки, над нами луна, вдалеке село, а там женщины поют красивую песню.

— А какую?

— «А поутру они проснулись. Кругом примятая трава…». Такая пойдет?

— Это намек?

— Намек. Недвусмысленный. Все равно делать нечего…

— Ой, я даже не знаю.

— А что тут такого? Тут душно?

— Душно.

— Жарко?

— Жарко. Я вся потная.

— Темно?

— Ой, темно! И страшно!

Она снова застучала зубами.

— Тихо-тихо! Я тут. Вы это чувствуете?

— Пока не очень. Пальто мешает.

— Так снимите! И я сниму куртку, чтобы Вас чувствовать.

Секундная тишина, и послышались щелчки Плюшкиных пальтовых кнопок, и треск Вовкиной молнии на куртке, затем – шорох падающей одежды.

— Так лучше? – с придыханием спросил Макаров.

— Да, намного! – с придыханием ответила Плюшка. – Я чувствую Ваше тело. Оно пока прикрыто другой одеждой, но я его чувствую…

— Скинем оставшуюся одежду, и познаем друг друга?

Вовка пошутил, а Ольга приняла эту шутку всерьез. Послышалось хлопанье резинок, щелчок замка лифчика, звук расстегиваемой молнии на Вовкиных брюках…

Черт знает, как это вышло, но они очнулись от страсти только тогда, когда в лифте зажегся свет. Ольга сразу подобралась, и, сжавшись в беззащитный комок, стала торопливо собирать одежду с пола лифта. «Надень только пальто», – шепнул Макаров. – «А остальное затолкай в сумку».

— Эй, братцы-кролики, сидите? – раздался из скрытого динамика веселый голос механика. – Сейчас поедем! Какой этаж?

В Ольгину большую сумку вошли и Вовкины вещи. Лифт дернулся, и, ускоряясь, пошел вверх…

Они вошли в темную прихожую, и Плюшка тут же зажгла свет. Она хотела снять пальто, но вдруг поняла, что под ним ничегошеньки нет! Кроме ее тела, разумеется. И кудрявых волосиков под животом, которые вряд ли бы могли сойти за одежду.

— Отвернись! – строго сказала Ольга. – Я же голая!

— Вот и хорошо! – замурлыкал Макаров. – Я тоже почти…

Но он все-таки отвернулся. Плюшка долго копалась в сумке, шуршала, как мышь, одеждой, а Вовка все стоял носом в стену. Наконец она сказала: «Можешь» и ушла в комнату, где тут же зажгла свет а Макаров заметил на полу синюю книжицу институтского пропуска. «Ага!», – сказал Вовка сам себе и посмотрел в пропуск. Там красовалась мутноватая фотография молодой Ольги в «боевом» раскрасе девяностых годов и с выбеленной химией шевелюрой, а рядом значилось: «Булкина Ольга Владимировна, лаборант». Очень вкусная фамилия и прозвище тоже вкусное!

Макаров посмотрел на часы и понял, что сегодня они ни в какой цирк не попадут. Права Ольга Булкина, когда сказала, что наша жизнь – сплошной цирк. Так оно и вышло.

Она уже хозяйничала на тесной кухне, маленький чайник с молодецким посвистом уже закипал, а Плюшка с треском рвала пленку на пластиковых корытцах с китайской лапшой. «Вот, я пропуск в коридоре нашел», – сказал Макаров и протянул Ольге синий прямоугольник.

— Гадость! – сказала она.

— Ты про лапшу?

— Нет, про пропуск. Я там плохо получилась. Дай сюда.

Кухня пахла куриным бульоном и какими-то духами. Вовка потянул носом.

— Чем это воняет?

Плюшка тоже принюхалась, склонив голову к собственной подмышке.

— Я не чую, чем же?

— Какими-то духами.

— А, это духи «Magie Noire», – сказала Ольга.

Она закатила глаза и пояснила:

— "Черная магия", а именно так переводится Magie Noire, была объектом желания многих женщин, да и сейчас легендарный аромат не сдает позиций. За волшебную силу отвечают черная смородина, малина, бергамот и иланг-иланг.

— Это из рекламы?

— Ага… Это любимые духи моей мамы. Я ее недавно схоронила.

— Печально. Сочувствую.

— Не надо. Лучше молчи, а то заплачу.

— Не плачь. Я не умею успокаивать плачущих женщин.

— Это ты врешь, Вовка Макаров. – сказала Ольга, внимательно глядя снизу вверх. – Вон как ты меня в лифте успокоил, до сих пор тянет, как флюс…

— Еще хочешь?

— Ага…

…Вовка еще ни разу с такой высоты не смотрел на звезды. Облака к ночи разошлись, и Млечный путь сиял жемчужным светом. Плюшка стояла рядом в своем длинном пальто, под которым опять ничего не было, и, поеживаясь, смотрела вверх, затягиваясь горьким дымком тонкой сигареты.

— Вован, ты поедешь, или останешься?

— Пожалуй, останусь…