Рассказ женщины. Серия “Не авторское”

Второй рассказ из коллекции "Современная эротическая проза". Автор: Лев Куклин.

РАССКАЗ ЖЕНЩИНЫ

I

— Нет, Сашу не прооперировали. Его вскрыли. Живого человека… как консервную банку. Короче говоря, рак оказался неоперабельным, метастазы уже прошили печень и лёгкие. Хирург мне признался, — а сам отводил глаза в сторону: мол, не жилец… В лучшем случае — месяц, скорее всего — две недели. И Сашу зашили, выписали. Выписка! Это ведь всегда было словом радостным: например, выписка из роддома. У Бориса Пастернака даже такие строчки есть, — о весне, о счастье, о здоровье:

…И вдруг пахнуло выпиской

Из тысячи больниц!

В общем, отпустили моего Сашеньку домой, да не на побывку, не на выздоровление, а помирать… Мне-то каково ему было в глаза смотреть?! Он же меня ощущает, как самого себя! Мы же с ним душа в душу двадцать три года прожили! Почти четверть века… Он меня старше ровно на двадцать лет, я у него вторая жена. Мне только-только двадцать один годок сравнялся, девчонка, на втором курсе иняза, когда его встретила. Не влюбиться в него, честно скажу, было трудно: рост под два метра, до Петра Великого, как он сам смеялся, ему всего шести сантиметров недоставало. Светлый блондин, глаза голубые, бороды, как это сейчас принято, никогда не носил, но этакие залихватские усы и бачки отращивал, — мол, флотская традиция. А он и вправду парусником считался первоклассным, яхтсмен-гонщик, мастер международного класса, неоднократный чемпион тогдашнего Союза. Тогдашней страны и в тогдашней жизни…

Мы с ним в яхт-клубе и познакомились. Меня друзья-болельщики на открытие яхт-клуба пригласили, на показательные гонки. Ну, как говорится, — шик-блеск, красота! Яхты у причала стоят, я тогда, дура, «дракон» от катамарана отличить не могла! А на берегу команды выстроились, мужики, в основном, хотя было и несколько женских экипажей. А форма на них, парадная, — как у тогдашних пионеров на лагерной линейке: белый верх, чёрный низ… И на крайнем правом фланге этакий викинг стоит двухметровый, с усами и флагом в руке. Ну, начальник яхт-клуба с открытием сезона поздравил, все рявкнули «Ура!» и ровно в полдень выпалила сигнальная пушечка. И в тот же момент, падая, я услышала жуткий, правду говорят — душераздирающий, какой-то даже не человеческий, вопль. По-моему, я тоже орала от боли — не помню…

Уже потом, в больнице скорой помощи, мне рассказали, что там произошло. Оказывается, кто-то из братцев-яхтсменов откопал в металлоломе старинную бронзовую пушчонку, снятую со старинного судна, и решили её приспособить под традиционный полуденный выстрел, вроде как на Петропавловке. Да не учли свойства нынешнего бездымного пороха, просчитались, переложили заряд. Ну, пушечку и разорвало, вдобавок вместе с деревянным самодельным лафетом. Женщине, которая так страшно вопила, ногу почти что по пах оторвало, а меня осколком по бедру хватило, немного выше колена…

А я, как упала, от боли сознание почти совсем потеряла, какие-то обрывки голосов вроде бы слышу, а смысла не понимаю, в голове все плывёт, слова — как сквозь вату.

«Жгут надо… срочно. А то кровью истечёт. „Скорая“ ещё когда будет. У неё, может, бедренная артерия задета… Давай, помоги…»

И тут, хоть я и в бессознанке, а бабьим свои чутьём поняла, что с меня, извините, брюки стаскивают! Кстати, как позже выяснилось, порванные напрочь. Я было взбрыкнула, а удивительно спокойный, вроде как холодный компресс на лоб, голос и говорит:

— Да вас же не ебут, не шелестите ногами…

От такого нестерпимого нахальства я даже глаза открыла. Надо мной склонился тот самый викинг с правого фланга, с усами, только без флага и голый по пояс, потому как в руках он держал рукав, оторванный от своей белой рубашки.

Перетянул он мне бедро, а я ещё успела про себя подумать — вот ведь, баба — она и есть баба! — слава Богу, мол, что у меня нет месячных, и на мне кстати оказались симпатичные шёлковые трусишки… Я глаза свои, покрытые мутной плёнкой, как на переводной картинке, сфокусировала на его широченной груди, поросшей курчавыми завитушками, словно на обширном лобке, честное слово и… в полном смысле слова полностью отключилась. Видимо, выражаясь изысканно-старомодно, я упала в обморок.

Красиво, а?

Хотя, конечно, не упала, ибо уже лежала. А этот самый мужик, который с усами и волосатой грудью, меня на руки легонько этак принял и самолично до «скорой» помощи донёс. А я, конечно, не будь дура, его за шею обняла — и ведь без сознания! — прижалась, как тонкая рябина к дубу. Ну, — как в песне поётся… А что мне ещё оставалось делать?!

Из больницы он меня тоже на руках вынес. Даже разрешения не спросил. Подхватил — и всё, так с третьего этажа и донёс до своего «жигулёнка». Правда, потом выяснилось, что это — не такой уж подвиг Геракла, потому как по размерам мы составляли очень даже контрастную пару: моя голова как раз доставала ему до подмышки…

А вот шрам на бедре остался. Ложбинка такая неровная, сантиметров с десять длиной, словно бы из меня кусок мяса вырвали. Правда, под шортами незаметно… А Саша любил этот шрамище гладить, нежно, едва касаясь, скользить по нему пальцами или целовать. И ещё приговаривал при этом: «Это он, шрамик мой золотой, нас сосватал!»

Всё мы с ним делали вместе. Он на яхте — я матрос, он на лыжах (зимою он слаломом занимался), я — рядом в сугробе барахтаюсь, он в поход на Вуоксу, на плотах или на байдарках, я — оранжевый спасжилет примеряю. И Ольгу всюду с собой таскал: в старом заслуженном рюкзаке две дырки для ног проделал, дочь — в рюкзак, его за плечи — и готово!

Ольга-то теперь замужем, живёт в Швеции, программист, двое детей-близняшек. Что я ей скажу!?

II

Первая неделя истекла…

Именно так — не прошла, не пробежала, не промчалась, а истекла, не принеся никаких надежд. Протекла — вот как вода между пальцами, когда моешь посуду, не замечая, что уже в третий или пятый раз протираешь губкой чистую тарелку; протекла злыми и беспомощными слезами, которые текут и их не унять, и понимаешь, что слезами горю не поможешь, — а они всё равно текут и текут… И откуда в человека помещается столько слез?!

…Саша уже и не вставал, всё лежал на тахте, чуть повернув голову к окну: просил не задёргивать штору. И почти ничего не ел. Я на работе две недели за свой счёт взяла — за ним ходить. Судя по всему, боли у него были сильными, чтоб не сказать — чудовищными, он часто ночами не то стонал, не то мычал, стиснув зубы так, что они скрипели.

Терпел…

Я на последние деньги достала, — подпольно, разумеется, несколько ампул морфийсодержащего, сама ему делала уколы в ягодицы, когда, чувствовала, что ему совсем уж невмоготу. Теперь его завитки-завитушки на груди совсем поседели… Он-то терпел, надеялся, не хотел меня огорчать, а я… Я-то ведь знала, что ему остаётся совсем ничего… и две недели старалась улыбаться, только чтобы не заплакать при нём. Даже к зеркалу не подходила, — не могла своё лицо видеть. Чужое и страшное.

А в тот вечер… Серый такой был денёк, помню, без солнца, фонари на улице рано зажглись, а он лежал вверх лицом, и в его глазах, я это ощущала, скопились и боль, и понимание своего конца, ухода, и прощание, и прощение… Всё вместе.

И вдруг… Он мою руку слабо так… пожал и вполне отчётливо, осмысленно даже, и я бы сказала — с вызовом, прошептал вроде бы полушутя, но я-то поняла, что всерьёз:

— Без секса не умру…

Я признаюсь… насчёт постели. Поверите, нет, — когда он раздевался и меня к себе принимал, — у меня внутри всё плыло и, казалось, я сознание теряю, как тогда — в тот самый полдень, когда меня бронзовым осколком шарахнуло… И от этих его слов я совсем уж ополоумела, кинулась туда, сюда, — не знала, что делать, что ответить. Наконец решилась.

Из шкафа, с самого низу достала чёрное кружевное французское белье, доро-гу-щее, я его всего-то раза три надевала. Потом чулки тоже черные, с широкой резинкой — он колготки не слишком жаловал. Лифчик застёгиваю, дура, а у самой руки трясутся, замочек выскальзывает, а слезы кап-кап-кап — то на грудь, то на пол…

Села рядышком. Одеяло плоско так натянуто, будто под ним ничего нет, откинула его, прилегла рядышком, прижалась… Его руку взяла, а она словно бы бескостная, мягкая, вялая, и его рукой стала себя оглаживать: на грудь положила, на живот… И на тот самый шрам… Пальцы задержала, раз провела, другой, — словно бы его память оживляю! Потом ладонь — а ладонь у него широченная, как садовая лопата, — на лобок положила, замерла… А он родное место, видимо, почуял, и у него пальцы слабо этак шевельнулись, будто погладить пытались, приласкать…

Я опять слёзы утёрла, чтобы он не заметил, и стала с него трусы стягивать: он хоть и похудел чуть ли не в половину, а всё равно — огромный, я его с трудом приподымаю. Глянула ему в глаза, а он — реагирует, ну вот самое честное слово — реагирует, искорки бегают. Ну, я его бывшее мужское достоинство потеребила, поцеловала… Как в старом анекдоте: «Когда-то эта тряпочка была гордостью Одессы!» Наконец, губами взяла, головку ласкаю, покусываю. Чувствую — дрогнул, воспрял, окреп, ну прямо как в былые молодые годы! А на меня взобраться сил-то у него нет…

Я сама, осторожно эдак, словно школьница стеснительная в первый раз, ему на бёдра присела и на его ожившую главную мужскую часть опустилась. Сашкино тело словно бы током электрическим дёрнуло! Я к нему наклонилась, сколько такая поза позволяла, и его рукой себе грудь трогаю, по соскам провожу…

Мамочки мои! Мы с ним этим делом, должно быть, года два не занимались, сами понимаете, то, се, больница, процедуры — не до того, а тут… Чувствую, меня забирает, а кричать, да ещё в полный голос, как я привыкла, — боюсь, сама себя стесняюсь. Да и до Сашки эта, извините за выражение, секс терапия, видать, тоже дошла: губы его, почти белые, улыбка тронула, да не улыбка, конечно, а так, тень её слабая, а сам в такт моим движениям не то охает, не то всхлипывает…

Я совсем со всех зарубок слетела! Всякий контроль потеряла, почти уже прыгаю — и вот у меня внутри прямо-таки все взорвалось!

— Са-а-шень-ка! — воплю, плачу и смеюсь одновременно. И всё телом чувствую, что и он — тоже… И ещё долго я от этого всего внутренне сотрясалась: такой вот был единственный в нашей жизни общий предсмертный оргазм…

Смотрю я на Сашу своего сквозь слёзы — а у него настоящая улыбка на лице так и сияет! Глаза закрыты, а из уголка левого глаза слезинка выкатилась. А через полчаса он умер.