Урок для мамы-алкашки 1

Обычный, как всегда, вечер. За дверью послышался шорох. Кто-то нетвёрдой рукой пытался попасть ключом в замочную скважину, и постоянно тыкался мимо. Это могла быть только моя мать. Разумеется, как всегда пьяная в хлам. Приползала на брюхе, иногда, не имея сил дотянуться до замка, засыпала на лестничной площадке. Хорошо, что сегодня одна. А если притащит на хвосте какого-нибудь нового знакомца, как правило также пьяного, а часто и буйного? Который будет валять её всю ночь, переходя из одной дырки в другую, орать и материться, требовать и от меня, чтобы я оказывал ему внимание как гостю? Будто я ему “шестёрка” или он нужен мне.

Сколько я помню свою мать, более-менее трезвой можно было увидеть её крайне редко. Отца не знал. Говорили, что он исчез когда она попала в роддом. После этого её совершенно стало нести с катушек, хотя и раньше она крепко дружила с бутылкой. На любой работе она долго не задерживалась, в конце концов перестали принимать куда угодно вообще. Каждый день она приводила за собой хотя бы одного, а то и двух, даже и троих мужчин. От некоторых из них смердело как от выгребной ямы. Начиналась пьянка, приносили они с собой и кое-какой закусон. Я их боялся, убегал из дома, прятался у кого-нибудь из соседей. Меня подкармливали, жалели. Иногда что-что из еды оставалось от пьяных “пиров”. Вроде нескольких килек на дне банки, недоеденный варёной картошины или обгрызенных горелых корок хлеба. И мне всё время казалось, что люди везде смотрят на меня так же, как и на мать – с какой-то гадливостью, презрением, перенося эти чувства с неё и на меня – “А, этот… Той “синюхи”… Той шалавы…”. Уж лучше бы меня у неё отобрали! Здесь я чувствовал себя изгоем. Друзей старался не иметь, жутко стесняясь и стыдясь себя, были только знакомые и приятели. Не приглашать же кого-то в нашу насквозь прокуренную вонючую квартиру-помойку с висящими клочьями ободранных грязных обоев, абсолютно стёртым полом и чёрным потолком с обвалившейся штукатуркой! Со стёклами, мутными словно матовые! Без мебели, с чудовищной чёрной ванной, унитазом без сиденья и со сколотыми краями, оббитой ржавой раковиной на кухне с таким же разбитым краном! Сейчас хоть я поддерживаю хотя бы какую-то держащуюся несколько часов относительную чистоту.

Затем было училище, армия, служба в инженерных войсках. Проще говоря, стройбат. Хотел остаться по контракту, чтобы уже больше не видеть этой пьяной рожи. Но не подошёл по физическим данным. Оказались претенденты куда более сильные и выносливые, а хлюпикам платить за службу, где они малополезны, никому не надо.

Вот теперь мне двадцать один год, я состою на службе занятости, и не могу найти работу. Может там получил бы общагу, даже жил бы в бытовке, но ушёл и забыл бы про эту мразь. Но! Маляр-отделочник без опыта, да ещё и такой доходяга, никому не нужен, на стройках и так полно знающих дело умелых “гастеров”. Здесь тоже словно зловещая тень от мамаши преследует меня. Из тех грошовых пособий по безработице едва-едва хватает на оплату за жильё. Ну, ещё субсидия по квартплате. Бывает, подхалтурю. Матери денег не даю, что остаётся, проедаю сам. Эта сука или выпросит, или её подкормят, да ещё и нальют очередные сегодняшние “ухажёры”. Хоть бы её грохнули где-нибудь!

Ключ всё царапает и царапает около замка. Ну, я уж не пойду ей открывать. Не попадёт в замок, уснёт под порогом, да и пускай! Скорей бы уж подохла эта вечно пьяная тварь!

Но вот замок повернулся. Мамаша вошла, держась за стенки. На кухне напилась воды из-под крана, и кое-как держась на ногах, спотыкаясь, проползла к себе в комнату. Заскрипела расшатанная железная кровать, и вскоре после нескольких матюгов послышался хрюкающий храп.

Мне было уже не впервой снимать с неё грязные, а иногда и обоссанные, даже обосранные тряпки. Хорошо хоть соседи не выкинули, а отдали мне старую стиральную машину, когда себе купили машину-автомат. Иначе так и пришлось бы стирать в оцинкованной лохани с пятнами ржавчины. Боюсь только одного – как бы мать с очередным “кавалером” не утащили её в пункт приёма металлолома ради сегодняшней бутылки.

Но сегодня я уже твёрдо решил, что буду делать с матерью. Довольно терпеть! Я прошёл в комнату. Спала она мертвецким сном. Начал снимать с неё одежду. Трудно, постоянно приходится поворачивать эту тушу. Несмотря на пьяную жизнь, баба она крупная, широкая сама по себе. Откуда-то из тряпок вывалился и укатился под кровать уже початый пузырёк “Тройного” одеколона. Ага, скотина приберегла себе на утро, опохмелиться! Кое-как снял с неё абсолютно всё. Уложил на живот. В кладовке взял старинную клеёнку – вдруг обоссытся – запихнул под неё. Туда же, к ней под пузо и под пизду, засунул и все её тряпки. Обоссыт, обсерет, сама и выстирает. Отыскал несколько истрёпанных поясов от плащей или пальто, и туго привязал её руки и ноги к ножкам кровати, растянув её посильней как лягуху. С отвращением осмотрел у неё между широко разведёнными ногами её заросшие густым мехом два “пельменя” и щель, в которой сегодня наверняка побывал не один член, каждый день новые; плоскую, хоть и очень широкую дряблую задницу, расплывшуюся и потому увеличившуюся в её и так немалой площади, с анальной дырой, развороченной в жуткую “трубу” бессчётным количеством побывавших там членов. Я лишь прикрыл ей плечи и спину её истрёпанным зимним пальтишком, которое она уже несколько лет подряд использовала вместо одеяла. Постельного белья уже давно не водилось, то, что было когда-то, истрепалось в лохмотья, а вместо тюфяка у неё на сетку кровати была набросана тоже уже непригодная к ношению одежда. Завтра, когда проснёшься, уж будет тебе, тварь!

Стемнело достаточно. Я пошёл во двор, нарезал приличное количество гибких прутьев, выросших на пне от спиленного дерева. Чтобы никто не увидел, бегом побежал домой. Налил с полванны горячей воды, разложил там эту охапку. Завтра попрыгаешь, сука!

Разумеется, ни телевизора или радио, и уж конечно плеера, телефона с наушниками, не говоря о более чём-то сложном, в доме не водилось. Не было даже холодильника, да и держать в нём было нечего. Единственный очень ветхий шкаф для одежды уже давно был переломан при пьяной драке каких-то мамашиных “гостей”; вещи были свалены кучей в углу кладовки. Не было и книг. Ну разве что время я мог знать по единственным дешёвым часам, купленным сразу после дембеля, и которые я берёг как зеницу ока – не пропила б их эта тварь. Так что мне не оставалось ничего другого, как просто лечь на продавленный узкий диванчик, также отданный мне соседями вместо выноса на помойку, когда они купили новую мебель. От них же были две табуретки и стул, да ещё сравнительно новый шкафчик для посуды, почти сразу обмененный мамашей с очередным её уродом на “чекушку”. Можно было б просто почитать от нечего делать рекламную газетку, какие пачками пихали в почтовые ящики, но не хотелось тратить электричество, да и лампочка могла перегореть, а на счету была каждая копейка. Тем более, что газовая плита совершенно “накрылась”, газовщики отключили газ и заглушили трубу, а плита была тут же утащена в металлолом. Готовить, когда что-то было, или греть чайник приходилось на очень “прожорливой” допотопной электроплитке с открытой спиралью. Её, а также прочный столярный стол вместо вконец развалившегося кухонного, и совершенно ржавые пилу-ножовку, молоток и топор с трещиной в обухе я нашёл в сносимых сараях, когда халтурил на их разборе. И успел этими инструментами сделать на кухне полку для имеющихся полутора десятков предметов посуды включая ложки и вилки, пока эти инструменты не упёрли в металлолом вместе с плитой очередные мамины “дружки”.

Я свернул зимнюю куртку, подложил вместо подушки, прикрылся ветхим дырявым одеяльцем, и хотел уже постараться заснуть.

С лестницы раздался грохот. Кто-то ломился в нашу шаткую дверь. Следом – ревущий крик.

– Тамарка, ты тут? Открывай, сука! Ты там где, блядь! Открой на ***, падла!

И снова удары ногами в двери, готовые разломать её в щепки. Я взял утюг, тщательно спрятанный от матери, открыл замок. Перед дверью стоял качающийся тип, глядящий исподлобья выпученными как у быка налитыми кровью глазами. Он попытался просто снести меня как таран, пройти по мне и нагло войти в квартиру, но сегодня я, уже чересчур решительно настроенный, несмотря на мою тщедушную комплекцию и малые силёнки, толканул его с прыжка, и тут же врезал со всех сил носом утюга в эту красную пьяную рожу. Пихнул ногой в живот, и алкаш грохнулся назад, приложившись затылком к стене. Я захлопнул двери, пригрозил ему что вызову ментов.

– Она у меня деньги скрысила! – уже почти жалобно вякнул тип из-за двери.

– Много ли? – насмешливо спросил я.

– На банан хватало!

– Вот и высоси у ней из глотки… Банан! Она валяется, пьяная в дрисню!

За дверью – мат.

– Завтра она за эти деньги будет брать в рот! Сосать сколько скажу! – и по лестнице шаги вниз.

Ну, сосать члены этой тухлоротой мерзости так же привычно, как пить и жрать. Хотя сосать наверняка приходится значительно чаще… Знал бы ты, что ждёт завтра эту пьяную скотину! Я усмехнулся, с этими мыслями пошёл на диван, и потом очень скоро заснул.

Проснулся я не особо рано. Открыл окно. Солнце поднялось уже над крышами, и иногда появлялось между медленно идущими серыми облаками. Из комнаты матери слышалось тяжёлое хриплое дыхание, сопение. Тварь ещё не проснулась, но уже что-то близкое. А, вроде уже и ворочается! Но пока не может сообразить, где находится и что с ней такое! Прохожу в комнату. Да, эта свинья ночью и обоссалась, и похоже, не один раз! Пусть валяется в своей погани, на сырых тряпках, ей не впервой! Открыл окно и в этой комнате. На улице немного прохладно, но скоро тварюге будет жарко. Очень жарко! А пока подожду.

Проверил мокнущие прутья. Гибкие, при взмахе свистят. Но лучше, если ещё помокнут. В кладовке у нас когда-то стояла старая ножная швейная машинка. Уже давно и “головку”, и все остальные металлические части были сданы в металлолом, а из частей тумбы я сделал уже упомянутую полку для посуды. Но остался там валяться разрезанный передаточный ремень. Нашёл его. Ради пробы хлопнул себя слегка по ноге. О, как сразу обожгло! И это чуть-чуть! А если изо всех сил, в полный мах? Да тут… И представить трудно!

Курва тем временем уже проснулась, но не совсем пришла в разум. Кровать скрипела всё сильнее, послышалось бормотание, перешедшее в мат и гнусную брань непонятно в отношении кого. Поняла ли она, что привязана? Я вошёл в комнату. Эта мразь смотрела по сторонам и на меня вытаращеными, безумными глазами. Дёргалась и оглядывалась, пыталась повернуться. Так продолжалось несколько минут. Наконец она поняла, что лежит на своей кровати, и несколько позже узнала и меня.

– Серёжа, ты? Что это? – прохрипела, окончательно трезвея, эта сука.

Я подошёл и откинул с неё драное пальто.

– Что ты делаешь? Чего тебе надо? Отвяжи! – мама забросалась задницей из стороны в сторону. Теперь до неё стало доходить, что лежит она передо мной абсолютно голая.

Я взял её за чёрт знает когда мытые, спутанные как пакля волосы. Повернул набок голову и несильно, но оскорбительно хлопнул по щеке. Она тут же разразилась отвратительной руганью, и я въехал ей уже настоящую оплеуху. Она поняла, что в её положении лучше говорить по-другому.

– Серёжа! Сыночек! Что это? Это ты меня связал? Зачем?

Ага! Только что был “отъёбанный козёл” и “ебливый пидор”, и ещё много кто из той же плоскости, а теперь “сыночек”! Это при том, что все годы раньше я был для неё просто “ты”!

– Дай попить!

Конечно, я не какой-то изверг, тем более, пить ей не придётся очень долго. Налил в пустую бутылку из-под крана воды, сунул горлышко ей в рот. Она глотнула, и сразу выплюнула на свой “тюфяк”.

– Это что? Выпить, выпить мне дай! У меня где-то есть фуфырёчек “Тройника”! В голове невозможно!

– Сейчас прояснится! Так не будешь пить? – я повернулся, унося бутылку.

– Нет, дай! Во рту сухо! – и она, припав к горлышку, высосала почти всё. Бутылку с остатками я швырнул за окно, в куст в палисаднике, где бомжи устроили себе туалет.

Мамаша думала, что я привязал её чтобы она сегодня никуда не ходила и не напивалась. И не могла представить, что её ждёт, тем более от сына. Она стала вновь требовать отвязать её. Я взял из-под неё какую-то тряпку – это оказались её штанишки, тем более лежавшие сверху и дальше, и потому не сырые, и когда она раскричалась опять, всунул их ей в рот и затолкал полностью. Так, что глаза у неё полезли на лоб. Чулком обмотал, чтоб не выплюнула. Сложил пальто, прижал к её рту, завязал вторым чулком. Пусть в нём гасятся все звуки, а кричать ей сегодня придётся долго и громко. Она ещё не понимала, что будет дальше. Я прижал ей поясницу ладонью.

– Будешь ещё пить, скотина? Знаю, будешь! Так что сейчас я тебе покажу! – я вышел, и тут же вернулся, держа за спиной ремень от швейной машинки. Подошёл к кровати, и показал ей, встряхивая им.

Последний хмель тут же вышибло из головы этой поганой мрази. Она заёрзала и закрутила задницей, переваливая её с боку на бок. Что-то громко замычала. В глазах у неё читалась жуть. Я отступил и сделал паузу, пусть она осмыслит, что её ждёт! Тем более, мне даже стало интересно, что я, совсем ещё молодой парень, в двадцать один год, сейчас буду сечь сорокавосьмилетнюю бабу, сечь буду долго, и как она будет корчиться и кричать! И только от меня будет зависеть, когда это закончится!

До мамы всё дошло. Абсолютно всё. Она стала натягивать лямки, выгибаясь вверх, валять жопой в стороны, что-что пыхтеть и мыкать через тряпки, заныла и завыла. На её глазах появились слёзы. Меня это только взбесило.

Первый щелчок от удара показался мне оглушительным выстрелом. Рыхлая попа колыхнулась, качнулась, и сразу сжалась и затряслась. Тут же проявилась тёмная фиолетовая полоса. Она распухла и вздулась. Не знаю, какую боль почувствовала мама, но она своей задницей рванулась вбок, сначала в одну, потом в другую сторону, начала валять её с боку на бок, но уже быстрее и с ёрзаньем. Из-под плотной суконной тряпки послышалось долгое завывающее гудение. Это она, не имея возможности орать, могла только воюще мычать. Конечно, с моим “атлетизмом” – от обратной стороны – я не мог стегать сильно, и потому сделал ставку на как можно более быстрый и резкий удар. Примерился. Начал бросать вниз расслабленную руку, и когда ремень впивался в кожу, делал оттяжку, как можно более резче. Вот здесь и началось!

Я хлестал маму довольно коротким и злым нахлёстом – резко и часто, с выдохом, от плеча и с оттяжками. На последнем движении срабатывал кистью руки. Её здоровенная дряблая жопа в момент нахлёста колыхалась и покачивалась как желе. И тут же сморщивалась и поджималась. Она подбрасывала ею, ёрзала, елозила и катала попой с боку на бок насколько позволяла привязь. И – выла. Ноюще, утробно и глухо. Мне это только добавляло злости – “Вот тебе, мразь! Вот ещё, сука! На́ тебе! На! На! На! Будешь ещё пить, тварь?!”. И ремень проходился и протягивался по её широкой колышущейся жопе, а она всё подбрасывала её, будто не понимая, что дёргается навстречу ударам.

Сперва я порол по обоим ягодицам сразу. Затем начал стегать по ближней ко мне, страдавшей меньше. Особенно сильно мама задёргалась когда кончик ремня попал по верхнему краю ягодицы, около разреза в середине. А, так тебе больнее, сука? Вот, на! Я примерился, и начал сечь именно так, с каждым следующим ударом спускаясь ниже и ниже, к ляжкам. Тут стало заметно, что нахлёсты в складчатую нижнюю часть ягодицы, где она смыкается с ляжкой, куда чувствительней для неё. Тут она билась и вертелась сильней и быстрей, кричала громче. Я и стал стегать то по правой половине, то по левой. Мама заюлила жопой как бешеная. А я пошёл стегать по ляжкам, и здесь понял, что это чуть ли не самое болезненное место. По одной, по другой, по одной, по другой! Вот тебе, курвища! Получи, скотина! Я уже не мог остановиться. Строчил рубец к рубцу. Отодвинул кровать на середину комнаты, перешёл на другую сторону, и там стегал и стегал, кончиком ремня по краешку разреза в середине этой дёргающейся раскачивающийся колышущейся жопы.

Сколько я дал ей ударов? Восемьдесят? Сто? Или больше? Её огромная задница сплошь была покрыта распухшими лиловыми и фиолетовыми с жёлто-зелёными разводами полосами, идущими в неправильном порядке. Я уже утомился. Мама вздрагивала и сжимала ягодицы, подёргивала спиной. И – выла, выла, выла! Бросив ремень, я ушёл на время к себе на диван, заодно давая передохнуть и маме.

Я ни о чём не думал, не припоминал эпизоды из только что прошедшего. В голове стояла странная пустота, словно ушёл сам в себя. Отдыхал только физически. Прошло больше получаса. Нет, долго нельзя давать отдыхать шалаве! Иду к ней.

Только захожу, и эта скотина задрыгалась, начала извиваться. Замычала, подвывая. Ужас, мольба – всё смешалось в этих пустых глазёнках. Подхожу. Видя, что на жалость не взять, её морщинистое коричнево-землистого цвета лицо, прошу прощения, морда со следами недавних синяков, совершенно сморщилась. Сука, вся затряслась от плача! Прижал рукой, чтобы не вихлялась.

– Хотела похмелиться? Вот сейчас я тебя похмелю!

Берусь за ремень. Тварь с ужасом следит за каждым моим движением, воет и ёрзает. Началось! Теперь стегаю по самым чувствительным местам – верху ляшек, таким же широченным, дряблым и колышущимся, как и половинки жопы, в которые они переходят. Чаще стараюсь нахлестнуть кончиком ремня туда, где ляжка переходит в ягодицу – ей тут больнее всего. Удар по одной, удар по другой, и так несколько минут подряд. Потом перехожу на другую сторону. Мама завывает, чувствуется, что это истошный вопль, заглушаемый кляпом. Изгибается и вздрагивает после каждого щелчка. Теперь и ляжки у неё тёмно-синие. Мне нисколько не жалко эту сволочь. Наоборот, приходит какое-то наслаждение. “Вот тебе! И так ещё! За всю мою израненную жизнь, и что я не смог нормально выучиться! За ночи в холодном подъезде, когда прятался от твоих пьяных гостей! Да ты бы отдала меня им хоть на съедение, если б они того захотели, лишь бы налили стакан водяры и оставили покурить “бычок”! И за сегодняшнее – получи! Когда даже в безумном сне мне не может придти мысль чтобы познакомиться с девушкой, самой обычной, без претензий, хоть с последней дурнушкой! С самым мерзким характером! Выпускницу детдома, даже несколько умственно отсталой! И хоть на сколько старше меня, только б не алкашка и не шлюха! Теперь ту боль, что я от тебя перенёс за всю жизнь, возвращаю тебе! Хоть и самую малость! А теперь так! И ещё вот так!” – и ремень хлёстко щёлкает уже вдоль дёргающейся качающейся жопищи, от самого её низу. Сволочуга надрывается в криках, слышимых в виде мычаний.