Урок для мамы-алкашки 2

Думал ли я, что могу засечь насмерть это животное? Потом может и да. И что из этого? Ну, посадят на десятку, может и больше. В тюрьме хоть будут кормить. Это лучше, чем сейчас рыскать в поисках копейки чтоб питаться не одним лишь пустым кипятком. А с нею можно только так.

Снова запыхался. Нахлестнул как мог посильнее ещё раз двадцать, и иду отдохнуть. Пот градом. Тварь воет и попеременно дёргает ногами, валяет жопой и вся трясётся. Недолго тебе отдыхать, вонючка!

Высунулся наполовину из открытого окна. Накрапывает дождик. Вдохнул сырой воздух. Немного остыл. Пошёл, отдохнул на диванчике. И – вновь за работу.

Когда зашёл, мразотища только посмотрела на меня с безнадёжной мольбой, уткнулась плачущим рылом в свою “постель” из тряпья, и молча задрожала. Плечи ходят ходуном, спина выгибается. На-а-а-чинай! И ремень гуляет по одной половинке жопы, кончиком от середины, и всё ниже, ниже, ниже, до самой середины ляжки. Теперь – то же самое с другой стороны. Затем – по всей ширине жопы, тоже с двух сторон. Задница теперь только колышется, внутренне дёргается и жмётся, но уже не так вихляется и юлит. Мама беспрестанно воет, трясёт ляжками, и после каждого удара поднимает голову и хлопается лбом в тряпьё. А я – всё порол и порол маму, в мыслях было одно – стегануть побольнее.

И так наверное с полчаса, или даже больше. Сколько ей досталось? Раз полтораста? Или ближе к двум сотням? Задница распухла, вот-вот где-то да и лопнет кожа! Огрел покрепче сколько ещё сумел, и – опять отдыхать. Только бы поскорее восстановиться, не давая суке расслабиться. Сейчас надо испробовать прутья.

Прутья в ванне размокли отлично. Тонкие, длинные, прямые. И гибкие, хоть колесом сворачивай! На пробу взмахнул, свистит как поёт! Хлопнул по ноге, самую чуть-чуть, а даже через штанину довольно сильная боль, и жжение не меньше десятка секунд! Значит, ремнём шалаве была только разминочка, теперь посмотрю, как она заскачет! Набрал их десяток. Теперь, пока не переломаются все, буду без отдыха драть её и драть!

Заметила, сука, что будет ей что-то новенькое! Смотрит на меня плачущими глазами, с тупой безнадёжностью. Могла бы сказать, представляю, как бы взмолилась – “Не надо, сыночек! Пожалей!”. Да и даже не так, а и совсем готова была б размазаться! Хлопнул её ладонью по закачавшейся как студень жопе – “Будешь ещё пить? Будешь пить, паскуда?!” – и сразу с места привычным движением хлестанул.

Как завыла и замычала эта мерзость! Затрясла жопой, заёрзала ногами и закрутила головой! Так! Значит хорош пряник! И какая ровная яркая красная полоска, как высоко распухла по всей ширине жопы где я протянул прутом! Примерился, и как начал лупить!

Конечно, сразу ж просечь кожу у меня никак не получалось. Вспухали только налитые кровью полосы. Я старался нахлестнуть следующими ударами несколько раз в самую полоску, но не получалось достаточно метко, прут стегал чуточку рядом. Примерился, и стал хлестать по узкой полосе, в два пальца шириной, много-много раз подряд. Думаю, пока не сломается этот прут.

Но недаром прут мочёный, гибкий. Хватило раз на тридцать наверное! Как изгибалась и корячилась паскуда! Насколько позволяли лямки, всей тушей металась от одного края кровати к другому! Крутилась и поворачивалась жопой, на которой кое-где уже сдиралась кожа, обнажая розовое мясо. Теперь надо ей до такого состояния ободрать всю задницу. Так тебе, сучонка паскудная!

Прут размочалился, особенно на конце. Беру следующий. “Будешь пить, тварюга? Будешь пить? Будешь ещё пить, поганая скотина?”. Секу уже по ляжкам, только вой и стоит. Мама елозит и извивается. И я вовсю хлестал и хлестал эту шалаву. Тупо, безо всякой жалости, как можно больнее. За то, что в душе у неё всю жизнь “в красном углу” были её залётные одноразовые кобели, а я был выброшен куда-то “за забор”. Когда она валялась свински пьяная, меня словно и не существовало, а протрезвев и не в силах найти глоток одеколона, она колошматила меня непонятно за что. Мне же приходилось, когда она была обосравшись, снимать с неё изгаженное, саму её запихивать в ванну и отмывать от говнища, сушить обоссанные тряпки, заменяющие тюфяк, лишь бы в квартире не так воняло.

При очередном крепком нахлёсте прут сломался раньше, чем я ожидал. Беру следующей. Теперь секу маму по одной половине задницы. Стараюсь концом попасть в середину, на самый-самый край ягодицы. И в один раз прут вспорол кожу, появилась кровь. Она подпрыгнула как взлетела жопой, по ней по всей пошли судороги тряски, раздался долгий плачущий вой. Лямки натянулись струнами. Так как же я несколько по-особому стегнул? Припомнил, попробовал ещё раз точно так же. Не совсем то же. Ещё! Есть! И шалава с глухим мычаньем подбрасывает вверх свою задницу, по которой медленно течёт ручеёк крови. Попробовал тем же движением по всей ширине – и так же, кожа вспорота до крови. Зараза взметнула свой зад, вертит им, вся трясётся. Морда совершенно мокра от слёз. Угощайся, дам и добавки!

Этим же прутом начал обрабатывать и вторую половинку. И так – раз за разом, пока не кончился весь пучок. Жопища в распухших алых полосах, по многим из них струится кровь. Красотища! Но это только тебе начало! Сейчас немножко отдохну, и продолжим! Минимум ещё на пять-шесть таких “сеансов” прутьев хватит!

Увидя меня, заходящего со свежими прутьями, мама заметалась. Завыла через кляп. Но мне пофиг. Берусь, и как начал! Эта шкура дёргается так, что вот-вот развалится кровать. Жопа, ляжки – всё изодрано. На первых рубцах кровь подсохла, а по последним струится ручейками. Я стараюсь чаще хлестать по драным местам. Ладно, эти прутья все истрачу по заднице. У неё спина совершенно нетронута. По ней разгуляюсь.

Так и эти прутья постепенно переломались. Я согрел себе чайник, достал спрятанные ломтики хлеба. Макаю их в соль, запиваю кипятком. Подумалось, а не насыпать ли соли матери на задницу, да отхлестать мокрыми прутьями? Да, но для чего переводить добро на эту сволочь? А потом самому есть без соли, если достану чего-нибудь?

Ладно, достаточно долго сейчас отдохнула шалава. Посчитал, с такими темпами прутьев хватит до ночи. Есть ещё и ремень. Опять пришёл к ней. Эта скотина чего-то мычит, явно просит чтобы я вынул кляп. Хочет что-то сказать. Мне абсолютно неинтересно выслушивать её мольбы. Если сам не свалюсь от усталости, лупить буду и сутки напролёт. Иначе не вобьёшь ей. Хотел сразу сечь по спине, но смотрю, жопа немного зажила. Ладно, переломаю пару-тройку прутьев об задницу, и начну отстрачивать спину.

Но не успел сломаться и первый прут, как мама начала вдруг испражняться. Вот о чём она хотела сказать? Говно толчками валом повалило у неё из жопы, и под ней между ногами набралась внушительная куча. Дождался, пока эта свинья высрется. Свернул из-под неё и без того обоссанные её тряпки, унёс в лохань и залил водой. Оставшимися тряпками обтёр ей сверху и немного внутри жопу, между ногами, только чтоб не красовалось говно. Мне не впервой её обтирать и мыть от дерьма. Хорошо, что вчера догадался пихнуть под эту тварь клеёнку. Натолкал под неё новых тряпок из её одежды – разумеется, свинья ещё не раз обоссытся, возможно и обсерется, – и продолжил драть. Этот и следующие два прута до мяса ободрали ей задницу и ляжки, настал черёд спины.

Здесь хлестать решил от нижнего края лопаток и до нижней границы рёбер. Примерился, и с первого же нахлёста рассек кожу. Шалава забросила голову назад, заходясь ревущим мычанием. Спина и бока судорожно задёргались, она стала ёжиться и изгибаться. По сморщенному цвета печёной картофелины лицу градом льются слёзы. А я только секу по широкой спине этой бабищи, и вспоминается, что я перетерпел от жизни с нею. Ломается один прут, со следующим захожу с другой стороны, и порка не прекращается. Только приговариваю со злостью как попугай, как заведённый – “Будешь пить? Будешь пить? Будешь пить? …”.

Когда данная часть спины стала совсем уж изодранной, я начал работать прутом вдоль – между лопаток и по плечам, вдоль боков. Мама ёжилась, прогибала спину, пыталась кататься с боку на бок, но прутья впивались в её тело под мои непрерывные слова “Будешь пить?…”. Я совершенно не заметил, как опять начал стегать по жопе, только вдоль, и с боков по ляжкам. Здесь мама закрутилась вьюном. Меня это лишь порадовало. Следовало исстегать её как можно больше и побольнее. Иначе забудет эта свинья всё очень скоро.

Вот уже и смеркается. Спина от самых плеч и до поясницы, задница, ляжки у мамы представляют жуткое зрелище. Дотронься только, и будет невозможная боль. Но я не собираюсь её жалеть. Не буду бить и как-то немного щадяще, наоборот. Прутьев остаётся немного. И я доистрачу их сегодня, а потом стану пороть ремнём. Сейчас отдохну, и продолжим!

При моём появлении в этот раз мама уже не стала крутиться и кидаться из стороны в сторону. Она только сжалась и тоненько, скуляще заныла. Смотрела жалобно, в глазах читались страх и безнадёга. Порка продолжалась. И, после этого десятка переломанных прутьев и небольшой паузы я забрал из ванны все остатки, высек эту поганую бабищу напоследок похлеще – “Будешь ещё пить? Будешь, скотина? Будешь? Будешь? Будешь?…”. Потом вместо отдыха отправился к тому же пню, срезал оставшиеся прутья и замочил их на завтрашний день. Надо было выпороть шалаву так, чтобы от одного слова “Будешь ещё пить?” у неё сразу возникало отвращение к алкоголю.

Далее отлупцевал маму ремнём так, что у неё низ жопы раздулся в чудовищную чёрную опухоль. Теперь можно будет и проявить снисхождение. Набрал в бутылку воды, размотал ей рот и вынул кляп. Она с жадностью выпила половину, и вдруг разрыдалась.

– Сыночек! Миленький! Не надо меня больше мучить! Я умоляю! – и всё в таком же духе сквозь слёзы и сопли, пуская слюни, ныла эта тварь.

– А пить будешь ещё? – злость взыграла во мне. С какой поры я стал для неё “миленьким сыночком”? “Милые” для неё всю жизнь были те, кто ей наливали!

Шалава замялась.

– Прости меня! Больше не бей! Я не могу уже терпеть! – начала она ныть, совершенно в другом направлении, и потянулась ко мне лицом словно желая поцеловать.

Я с отвращением отстранился от этого омерзительного животного. Чтобы она касалась меня своим ртом-помойкой, которым по нескольку раз в день обжимает и обсасывает непонятно чьи члены, возможно только что вынутые из её жопы? Тьфу, гадость!

Мама допила всю воду. Я решил проверить её. Поднял закатившийся в угол пузырёк одеколона и подсунул ей под нос. Заметил, как загорелись её глаза.

– А, так значит всё-таки будешь пить? – было и так понятно, что это насквозь проспиртованное туловище не сможет сдержаться. Я нахлестнул ремнём по её заднице. Мама разошлась в пронзительном оглушительном вопле, я только и успел утопить её лицом в тряпках, и затем быстро начал пихать кляп в её гнилой рот со съеденными пеньками чёрных зубов. Замотал всё заново, и с остервенением стал лупцевать ремнём по качающейся после каждого нахлёста заднице.

Порол маму я ещё несколько раз, пока не почувствовал, что совершенно отнимается рука. Время было уже за полночь. Завалился, и не обращая внимания на доносящиеся от мамы стоны, уснул как провалился.

Проснулся я примерно в то же время, как и вчера. Слышно было, как воет и стенает эта мерзость. Спала ли она? Может и нет. Прутья пусть ещё помокнут, а сам беру ремень, и влетаю в комнату к ней.

Эта обоссанная шкура тут же взметнулась. С воем запрокинула голову к самой спине. Заметалась, кидаясь в стороны своей жопой. Я же, прицелившись, сразу нахлестнул по этой колыхнувшейся дряблой ободранной лепёхе мяса. И пошёл резко щёлкать, то по одной, то по обоим половинам, только злорадствуя, как крутится и корчится это поганое животное, прыгает на животе и подкидывает жопу!

Хоть прутьев было и куда меньше вчерашнего, но когда я начал употреблять их, с мамой произошла истерика. Как только она увидела их. Отлично, может и будет какой-то результат! Их она боится больше чем ремня! И снова потекли по её заднице ручеёчки крови, опять она ёжила плечи и сжимала спину… “Вот тебе, тварь! Будешь пить? Будешь ещё пить, скотина?”.

Закончил я порку уже вечером. Приподнял голову шалаве, съездил по щеке. Размотал ей рот, и держа в одной руке пузырёк одеколона, а другой тряся ремнём, сунул ей этот пузырёк в рожу.

– Теперь хочется его выпить? Я буду тебя пороть без пощады, если только продолжишь пьянствовать! Если ещё придёшь пьяной, да притащишь за собой хоть одного своего козла, выпорю ещё больше, вдвое больше! И так каждый раз, когда будешь приходить пьяной! И каждый раз будет больше и сильнее! Отвечай! Будешь ещё пить?!

Мама вся затряслась, зашлась в рыданиях, но ничего не ответила. Я опять забил ей рот, и напоследок как можно сильнее нахлестнул раз с полсотни. Вкладывая в каждый взмах всю накопившуюся злость, обиды и боль. Чёрт с ним, что ходить приходилось в чужих обносках, отдаваемых мне из жалости. Вместо мамы я всю жизнь лицезрел эту пьяную морду, скотину вместо человека. На́ тебе! Получи напоследок!

Потом брызнул одеколоном на изодранные места. Жгло сильно и долго, мама крутилась и мычала. Вынул кляп и отвязал паскуду. Она наверное не верила, что всё закончилось! Но встать пока не могла. А я отметил на этикетке пузырька, сколько там сейчас одеколона, поставил его на подоконник, и объявил маме, что если убудет оттуда хоть глоток, то высеку её ещё больше, чем сейчас. Она только затряслась от плача. С этим я и пошёл ужинать оставшимся хлебом, и завалился спать. В голове стояла полная муть. Поначалу казалось, что всё произошедшее в эти два дня – какой-то странный сумасшедший сон.

Наутро я первым делом посмотрел, сколько в пузырьке одеколона. Нет, всё осталось! Как было! Мама лежала на животе, поглядывала на меня с ужасом. Что ж, впереди день, надо подумать где достать еды. Себе я чего-нибудь и сыскал бы, в крайнем случае подкормит тот, кто частенько давал мне какую-нибудь халтурку. Но эта сука… Она сейчас не может встать, явно. Просто бросить её как вещь – это надо быть полной сволочью вроде неё.

Халтуры сегодня не наклюнулось. Я никогда не унижался тем, чтобы брать из магазина просрочку, это удел бомжей. Но эта-то морда… И я кое-как пошёл – схватить самую малость, и быстрей смываться от позора.

К удивлению, за магазином кроме явных бомжей стояли и довольно приличные пожилые люди. Не было скандалов и драк. Я взял только хлеб и с килограмм смягчившейся картошки, и пулей полетел домой. Подумалось даже, что если бы маму вдруг разбил паралич, то я бы и выносил за нею судно, и кормил бы с ложки. Ну, и конечно ж постепенно приводил бы квартиру в человеческий вид. Сейчас это делать бесполезно, что починишь сегодня, завтра будет изгажено, истоптано, сломано или украдено.

Мама кое-как встала к вечеру следующего дня. Я зорко следил чтобы она не приложилась к одеколону. Только на следующий день она выстирала свои изгаженные тряпки. Пока они сохнут, она никуда не пойдёт. А здесь в квартире походит и совершенно голой. Сейчас невозможно ничего одеть на ободранную заднюю часть фигуры…

И действительно, в последующие несколько месяцев, когда она уходила в поисках копейки или еды, то или возвращалась трезвая, или застревала где-то на сутки и более. Горбатого могила исправит. Я и не надеялся, что она перестанет пить. Только бы не водила за собой мужиков, и сама приходила в нормальном состоянии. Связать чтобы высечь я её мог только когда она спала б мертвецким пьяным сном, в более-менее трезвом виде эта бабища просто бы раздавила меня. Недаром в армии ко мне прилепилась кличка “Прыщ-дрыщ”. Или смеялись, что “кошка наступит, и раздавит”.

Правда потом пришлось её пороть снова. С большими перерывами, но четыре раза ещё понадобилось. И в каждый следующий раз намного сильнее предыдущего. В последний раз – удивительно, как она осталась жива, я сек её пять дней подряд, и не отвязывал. Но и после первой порки хоть перестала водить этих “гостей”…

Всё разрешилось как-то мгновенно. Два с небольшим года назад она попала под поезд, была перемолота в слякоть. И – странное дело! Мне как будто открылась дверь в удачную полосу! Очень скоро после этого меня приняли продавцом-стажёром в магазин стройматериалов. Быстро стал настоящим продавцом. Потихоньку начал делать ремонт, имея скидки на материалы. Превратил эту помойку в нормальное жильё. Теперь можно и обставляться. Возможно, скоро стану заведующим секцией, и тогда зарплата ощутимо вырастет.