Урок для матери-алкашки

Обычный, как всегда, вечер. За дверью послышался шорох. Кто-то нетвёрдой рукой пытался попасть ключом в замочную скважину, и постоянно тыкался мимо. Это могла быть только моя мать. Разумеется, как всегда пьяная в хлам. Приползала на брюхе, иногда, не имея сил дотянуться до замка, засыпала на лестничной площадке. Хорошо, что сегодня одна. А если притащит на хвосте какого-нибудь нового знакомца, как правило также пьяного, а часто и буйного? Который будет валять её всю ночь, переходя из одной дырки в другую, орать и материться, требовать и от меня, чтобы я оказывал ему внимание как гостю? Будто я ему "шестёрка" или он нужен мне.

Сколько я помню свою мать, более-менее трезвой можно было увидеть её крайне редко. Отца не знал. Говорили, что он исчез когда она попала в роддом. После этого её совершенно стало нести с катушек, хотя и раньше она крепко дружила с бутылкой. На любой работе она долго не задерживалась, в конце концов перестали принимать куда угодно вообще. Каждый день она приводила за собой хотя бы одного, а то и двух, даже и троих мужчин. От некоторых из них смердело как от выгребной ямы. Начиналась пьянка, приносили они с собой и кое-какой закусон. Я их боялся, убегал из дома, прятался у кого-нибудь из соседей. Меня подкармливали, жалели. Иногда что-что из еды оставалось от пьяных "пиров". Вроде нескольких килек на дне банки, недоеденный варёной картошины или обгрызенных горелых корок хлеба. И мне всё время казалось, что люди везде смотрят на меня так же, как и на мать – с какой-то гадливостью, презрением, перенося эти чувства с неё и на меня – "А, этот… Той "синюхи"… Той шалавы…". Уж лучше бы меня у неё отобрали! Здесь я чувствовал себя изгоем. Друзей старался не иметь, жутко стесняясь и стыдясь себя, были только знакомые и приятели. Не приглашать же кого-то в нашу насквозь прокуренную вонючую квартиру-помойку с висящими клочьями ободранных грязных обоев, абсолютно стёртым полом и чёрным потолком с обвалившейся штукатуркой! Со стёклами, мутными словно матовые! Без мебели, с чудовищной чёрной ванной, унитазом без сиденья и со сколотыми краями, оббитой ржавой раковиной на кухне с таким же разбитым краном! Сейчас хоть я поддерживаю хотя бы какую-то держащуюся несколько часов относительную чистоту.

Затем было училище, армия, служба в инженерных войсках. Проще говоря, стройбат. Хотел остаться по контракту, чтобы уже больше не видеть этой пьяной рожи. Но не подошёл по физическим данным. Оказались претенденты куда более сильные и выносливые, а хлюпикам платить за службу, где они малополезны, никому не надо.

Вот теперь мне двадцать один год, я состою на службе занятости, и не могу найти работу. Может там получил бы общагу, даже жил бы в бытовке, но ушёл и забыл бы про эту мразь. Но! Маляр-отделочник без опыта, да ещё и такой доходяга, никому не нужен, на стройках и так полно знающих дело умелых "гастеров". Здесь тоже словно зловещая тень от мамаши преследует меня. Из тех грошовых пособий по безработице едва-едва хватает на оплату за жильё. Ну, ещё субсидия по квартплате. Бывает, подхалтурю. Матери денег не даю, что остаётся, проедаю сам. Эта сука или выпросит, или её подкормят, да ещё и нальют очередные сегодняшние "ухажёры". Хоть бы её грохнули где-нибудь!

Ключ всё царапает и царапает около замка. Ну, я уж не пойду ей открывать. Не попадёт в замок, уснёт под порогом, да и пускай! Скорей бы уж подохла эта вечно пьяная тварь!

Но вот замок повернулся. Мамаша вошла, держась за стенки. На кухне напилась воды из-под крана, и кое-как держась на ногах, спотыкаясь, проползла к себе в комнату. Заскрипела расшатанная железная кровать, и вскоре после нескольких матюков послышался хрюкающий храп.

Мне было уже не впервой снимать с неё грязные, а иногда и обоссанные, даже обосранные тряпки. Хорошо хоть соседи не выкинули, а отдали мне старую стиральную машину, когда себе купили машину-автомат. Иначе так и пришлось бы стирать в оцинкованной лохани с пятнами ржавчины. Боюсь только одного – как бы мать с очередным "кавалером" не утащили её в пункт приёма металлолома ради сегодняшней бутылки.

Но сегодня я уже твёрдо решил, что буду делать с матерью. Довольно терпеть! Я прошёл в комнату. Спала она мертвецким сном. Начал снимать с неё одежду. Трудно, постоянно приходится поворачивать эту тушу. Несмотря на пьяную жизнь, баба она крупная, широкая сама по себе. Откуда-то из тряпок вывалился и укатился под кровать уже початый пузырёк "Тройного" одеколона. Ага, скотина приберегла себе на утро, опохмелиться! Кое-как снял с неё абсолютно всё. Уложил на живот. В кладовке взял старинную клеёнку – вдруг обоссытся – запихнул под неё. Туда же, к ней под пузо и под пизду, засунул и все её тряпки. Обоссыт, обсерет, сама и выстирает. Отыскал несколько истрёпанных поясов от плащей или пальто, и туго привязал её руки и ноги к ножкам кровати, растянув её посильней как лягуху. С отвращением осмотрел у неё между широко разведёнными ногами её заросшие густым мехом два "пельменя" и щель, в которой сегодня наверняка побывал не один член, каждый день новые; плоскую, хоть и очень широкую дряблую задницу, расплывшуюся и потому увеличившуюся в её и так немалой площади, с анальной дырой, развороченной в жуткую "трубу" бессчётным количеством побывавших там членов. Я лишь прикрыл ей плечи и спину её истрёпанным зимним пальтишком, которое она уже несколько лет подряд использовала вместо одеяла. Постельного белья уже давно не водилось, то, что было когда-то, истрепалось в лохмотья, а вместо тюфяка у неё на сетку кровати была набросана тоже уже непригодная к ношению одежда. Завтра, когда проснёшься, уж будет тебе, тварь!

Стемнело достаточно. Я пошёл во двор, нарезал приличное количество гибких прутьев, выросших на пне от спиленного дерева. Чтобы никто не увидел, бегом побежал домой. Налил с полванны горячей воды, разложил там эту охапку. Завтра попрыгаешь, сука!

Разумеется, ни телевизора или радио, и уж конечно плеера, телефона с наушниками, не говоря о более чём-то сложном, в доме не водилось. Не было даже холодильника, да и держать в нём было нечего. Единственный очень ветхий шкаф для одежды уже давно был переломан при пьяной драке каких-то мамашиных "гостей"; вещи были свалены кучей в углу кладовки. Не было и книг. Ну разве что время я мог знать по единственным дешёвым часам, купленным сразу после дембеля, и которые я берёг как зеницу ока – не пропила б их эта тварь. Так что мне не оставалось ничего другого, как просто лечь на продавленный узкий диванчик, также отданный мне соседями вместо выноса на помойку, когда они купили новую мебель. От них же были две табуретки и стул, да ещё сравнительно новый шкафчик для посуды, почти сразу обмененный мамашей с очередным её уродом на "чекушку". Можно было б просто почитать от нечего делать рекламную газетку, какие пачками пихали в почтовые ящики, но не хотелось тратить электричество, да и лампочка могла перегореть, а на счету была каждая копейка. Тем более, что газовая плита совершенно "накрылась", газовщики отключили газ и заглушили трубу, а плита была тут же утащена в металлолом. Готовить, когда что-то было, или греть чайник приходилось на очень "прожорливой" допотопной электроплитке с открытой спиралью. Её, а также прочный столярный стол вместо вконец развалившегося кухонного, и совершенно ржавые пилу-ножовку, молоток и топор с трещиной в обухе я нашёл в сносимых сараях, когда халтурил на их разборе. И успел этими инструментами сделать на кухне полку для имеющихся полутора десятков предметов посуды включая ложки и вилки, пока эти инструменты не упёрли в металлолом вместе с плитой очередные мамины "дружки".

Я свернул зимнюю куртку, подложил вместо подушки, прикрылся ветхим дырявым одеяльцем, и хотел уже постараться заснуть.

С лестницы раздался грохот. Кто-то ломился в нашу шаткую дверь. Следом – ревущий крик.

— Тамарка, ты тут? Открывай, сука! Ты там где, блядь! Открой на ***, падла!

И снова удары ногами в двери, готовые разломать её в щепки. Я взял утюг, тщательно спрятанный от матери, открыл замок. Перед дверью стоял качающийся тип, глядящий исподлобья выпученными как у быка налитыми кровью глазами. Он попытался просто снести меня как таран, пройти по мне и нагло войти в квартиру, но сегодня я, уже чересчур решительно настроенный, несмотря на мою тщедушную комплекцию и малые силёнки, толканул его с прыжка, и тут же врезал со всех сил носом утюга в эту красную пьяную рожу. Пихнул ногой в живот, и алкаш грохнулся назад, приложившись затылком к стене. Я захлопнул двери, пригрозил ему что вызову ментов.

— Она у меня деньги скрысила! – уже почти жалобно вякнул тип из-за двери.

— Много ли? – насмешливо спросил я.

— На банан хватало!

— Вот и высоси у ней из глотки… Банан! Она валяется, пьяная в дрисню!

За дверью – мат.

— Завтра она за эти деньги будет брать в рот! Сосать сколько скажу! – и по лестнице шаги вниз.

Знал бы ты, что ждёт завтра эту пьяную скотину! Я усмехнулся, с этими мыслями пошёл на диван, и потом очень скоро заснул.

Проснулся я не особо рано. Открыл окно. Солнце поднялось уже над крышами, и иногда появлялось между медленно идущими серыми облаками. Из комнаты матери слышалось тяжёлое хриплое дыхание, сопение. Тварь ещё не проснулась, но уже что-то близкое. А, вроде уже и ворочается! Но пока не может сообразить, где находится и что с ней такое! Прохожу в комнату. Да, эта свинья ночью и обоссалась, и похоже, не один раз! Пусть валяется в своей погани, на сырых тряпках, ей не впервой! Открыл окно и в этой комнате. На улице немного прохладно, но скоро тварюге будет жарко. Очень жарко! А пока подожду.

Проверил мокнущие прутья. Гибкие, при взмахе свистят. Но лучше, если ещё помокнут. В кладовке у нас когда-то стояла старая ножная швейная машинка. Уже давно и "головку", и все остальные металлические части были сданы в металлолом, а из частей тумбы я сделал уже упомянутую полку для посуды. Но остался там валяться разрезанный передаточный ремень. Нашёл его. Ради пробы хлопнул себя слегка по ноге. О, как сразу обожгло! И это чуть-чуть! А если изо всех сил, в полный мах? Да тут… И представить трудно!

Курва тем временем уже проснулась, но не совсем пришла в разум. Кровать скрипела всё сильнее, послышалось бормотание, перешедшее в мат и гнусную брань непонятно в отношении кого. Поняла ли она, что привязана? Я вошёл в комнату. Эта мразь смотрела по сторонам и на меня вытаращеными, безумными глазами. Дёргалась и оглядывалась, пыталась повернуться. Так продолжалось несколько минут. Наконец она поняла, что лежит на своей кровати, и несколько позже узнала и меня.

— Серёжа, ты? Что это? – прохрипела, окончательно трезвея, эта сука.

Я подошёл и откинул с неё драное пальто.

— Что ты делаешь? Чего тебе надо? Отвяжи! – мама забросалась задницей из стороны в сторону. Теперь до неё стало доходить, что лежит она передо мной абсолютно голая.

Я взял её за чёрт знает когда мытые, спутанные как пакля волосы. Повернул набок голову и несильно, но оскорбительно хлопнул по щеке. Она тут же разразилась отвратительной руганью, и я въехал ей уже настоящую оплеуху. Она поняла, что в её положении лучше говорить по-другому.

— Серёжа! Сыночек! Что это? Это ты меня связал? Зачем?

Ага! Только что был "отъёбанный козёл" и "ебливый пидор", и ещё много кто из той же плоскости, а теперь "сыночек"! Это при том, что все годы раньше я был для неё просто "ты"!

— Дай попить!

Конечно, я не какой-то изверг, тем более, пить ей не придётся очень долго. Налил в пустую бутылку из-под крана воды, сунул горлышко ей в рот. Она глотнула, и сразу выплюнула на свой "тюфяк".

— Это что? Выпить, выпить мне дай! У меня где-то есть фуфырёчек "Тройника"! В голове невозможно!

— Сейчас прояснится! Так не будешь пить? – я повернулся, унося бутылку.

— Нет, дай! Во рту сухо! – и она, припав к горлышку, высосала почти всё. Бутылку с остатками я швырнул за окно, в куст в палисаднике, где бомжи устроили себе туалет.

Мамаша думала, что я привязал её чтобы она сегодня никуда не ходила и не напивалась. И не могла представить, что её ждёт, тем более от сына. Она стала вновь требовать отвязать её. Я взял из-под неё какую-то тряпку – это оказались её штанишки, тем более лежавшие сверху и дальше, и потому не сырые, и когда она раскричалась опять, всунул их ей в рот и затолкал полностью. Так, что глаза у неё полезли на лоб. Чулком обмотал, чтоб не выплюнула. Сложил пальто, прижал к её рту, завязал вторым чулком. Пусть в нём гасятся все звуки, а кричать ей сегодня придётся долго и громко. Она ещё не понимала, что будет дальше. Я прижал ей поясницу ладонью.

— Будешь ещё пить, скотина? Знаю, будешь! Так что сейчас я тебе покажу! – я вышел, и тут же вернулся, держа за спиной ремень от швейной машинки. Подошёл к кровати, и показал ей, встряхивая им.

Последний хмель тут же вышибло из головы этой поганой мрази. Она заёрзала и закрутила задницей, переваливая её с боку на бок. Что-то громко замычала. В глазах у неё читалась жуть. Я отступил и сделал паузу, пусть она осмыслит, что её ждёт! Тем более, мне даже стало интересно, что я, совсем ещё молодой парень, в двадцать один год, сейчас буду сечь сорокавосьмилетнюю бабу, сечь буду долго, и как она будет корчиться и кричать! И только от меня будет зависеть, когда это закончится!

До мамы всё дошло. Абсолютно всё. Она стала натягивать лямки, выгибаясь вверх, валять жопой в стороны, что-что пыхтеть и мыкать через тряпки, заныла и завыла. На её глазах появились слёзы. Меня это только взбесило.

Первый щелчок от удара показался мне оглушительным выстрелом. Рыхлая попа колыхнулась, качнулась, и сразу сжалась и затряслась. Тут же проявилась тёмная фиолетовая полоса. Она распухла и вздулась. Не знаю, какую боль почувствовала мама, но она своей задницей рванулась вбок, сначала в одну, потом в другую сторону, начала валять её с боку на бок, но уже быстрее и с ёрзаньем. Из-под плотной суконной тряпки послышалось долгое завывающее гудение. Это она, не имея возможности орать, могла только воюще мычать. Конечно, с моим "атлетизмом" – от обратной стороны – я не мог стегать сильно, и потому сделал ставку на как можно более быстрый и резкий удар. Примерился. Начал бросать вниз расслабленную руку, и когда ремень впивался в кожу, делал оттяжку, как можно более резче. Вот здесь и началось!

Я хлестал маму довольно коротким и злым нахлёстом – резко и часто, с выдохом, от плеча и с оттяжками. На последнем движении срабатывал кистью руки. Её здоровенная дряблая жопа в момент нахлёста колыхалась и покачивалась как желе. И тут же сморщивалась и поджималась. Она подбрасывала ею, ёрзала, елозила и катала попой с боку на бок насколько позволяла привязь. И – выла. Ноюще, утробно и глухо. Мне это только добавляло злости – "Вот тебе, мразь! Вот ещё, сука! На́ тебе! На! На! На! Будешь ещё пить, тварь?!". И ремень проходился и протягивался по её широкой колышущейся жопе, а она всё подбрасывала её, будто не понимая, что дёргается навстречу ударам.

Сперва я порол по обоим ягодицам сразу. Затем начал стегать по ближней ко мне, страдавшей меньше. Особенно сильно мама задёргалась когда кончик ремня попал по верхнему краю ягодицы, около разреза в середине. А, так тебе больнее, сука? Вот, на! Я примерился, и начал сечь именно так, с каждым следующим ударом спускаясь ниже и ниже, к ляжкам. Тут стало заметно, что нахлёсты в складчатую нижнюю часть ягодицы, где она смыкается с ляжкой, куда чувствительней для неё. Тут она билась и вертелась сильней и быстрей, кричала громче. Я и стал стегать то по правой половине, то по левой. Мама заюлила жопой как бешеная. А я пошёл стегать по ляжкам, и здесь понял, что это чуть ли не самое болезненное место. По одной, по другой, по одной, по другой! Вот тебе, курвища! Получи, скотина! Я уже не мог остановиться. Строчил рубец к рубцу. Отодвинул кровать на середину комнаты, перешёл на другую сторону, и там стегал и стегал, кончиком ремня по краешку разреза в середине этой дёргающейся раскачивающийся колышущейся жопы.

Сколько я дал ей ударов? Восемьдесят? Сто? Или больше? Её огромная задница сплошь была покрыта распухшими лиловыми и фиолетовыми с жёлто-зелёными разводами полосами, идущими в неправильном порядке. Я уже утомился. Мама вздрагивала и сжимала ягодицы, подёргивала спиной. И – выла, выла, выла! Бросив ремень, я ушёл на время к себе на диван, заодно давая передохнуть и маме.

Я ни о чём не думал, не припоминал эпизоды из только что прошедшего. В голове стояла странная пустота, словно ушёл сам в себя. Отдыхал только физически. Прошло больше получаса. Нет, долго нельзя давать отдыхать шалаве! Иду к ней.

Только захожу, и эта скотина задрыгалась,, начала извиваться. Замычала, подвывая. Ужас, мольба – всё смешалось в этих пустых глазёнках. Подхожу. Видя, что на жалость не взять, её морщинистое коричнево-землистого цвета лицо, прошу прощения, морда со следами недавних синяков, совершенно сморщилась. Сука, вся затряслась от плача! Прижал рукой, чтобы не вихлялась.

— Хотела похмелиться? Вот сейчас я тебя похмелю!

Берусь за ремень. Тварь с ужасом следит за каждым моим движением, воет и ёрзает. Началось! Теперь стегаю по самым чувствительным местам – верху ляшек, таким же широченным, дряблым и колышущимся, как и половинки жопы, в которые они переходят. Чаще стараюсь нахлестнуть кончиком ремня туда, где ляжка переходит в ягодицу – ей тут больнее всего. Удар по одной, удар по другой, и так несколько минут подряд. Потом перехожу на другую сторону. Мама завывает, чувствуется, что это истошный вопль, заглушаемый кляпом. Изгибается и вздрагивает после каждого щелчка. Теперь и ляжки у неё тёмно-синие. Мне нисколько не жалко эту сволочь. Наоборот, приходит какое-то наслаждение. "Вот тебе! И так ещё! За всю мою израненную жизнь, и что я не смог нормально выучиться! За ночи в холодном подъезде, когда прятался от твоих пьяных гостей! Да ты бы отдала меня им хоть на съедение, если б они того захотели, лишь бы налили стакан водяры и оставили покурить "бычок"! И за сегодняшнее – получи! Когда даже в безумном сне мне не может придти мысль чтобы познакомиться с девушкой, самой обычной, без претензий, хоть с последней дурнушкой! С самым мерзким характером! Выпускницу детдома, даже несколько умственно отсталой! И хоть на сколько старше меня, только б не алкашка и не шлюха! Теперь ту боль, что я от тебя перенёс за всю жизнь, возвращаю тебе! Хоть и самую малость! А теперь так! И ещё вот так!" – и ремень хлёстко щёлкает уже вдоль дёргающейся качающейся жопищи, от самого её низу. Сволочуга надрывается в криках, слышимых в виде мычаний. Мне же вспоминается, как однажды давно какой-то огромный вонючий мужик вдруг схватил меня и начал снимать с меня штаны. Тогда я не понимал что ему надо. Но очень испугался, как мог укусил его, и убежал. А эта мерзость сидела на полу прислонясь к стенке, и только блаженно улыбалась будто не понимала что творится. Да ещё потом колошматила меня об пол, я её хорошему другу чуть не откусил фалангу пальца! И за это – вот тебе, паскудина!

Думал ли я, что могу засечь насмерть это животное? Потом может и да. И что из этого? Ну, посадят на десятку, может и больше. В тюрьме хоть будут кормить. Это лучше, чем сейчас рыскать в поисках копейки чтоб питаться не одним лишь пустым кипятком. А с нею можно только так.

Снова запыхался. Нахлестнул как мог посильнее ещё раз двадцать, и иду отдохнуть. Пот градом. Тварь воет и попеременно дёргает ногами, валяет жопой и вся трясётся. Недолго тебе отдыхать, вонючка!

Высунулся наполовину из открытого окна. Накрапывает дождик. Вдохнул сырой воздух. Немного остыл. Пошёл, отдохнул на диванчике. И – вновь за работу.

Когда зашёл, мразотища только посмотрела на меня с безнадёжной мольбой, уткнулась плачущим рылом в свою "постель" из тряпья, и молча задрожала. Плечи ходят ходуном, спина выгибается. На-а-а-чинай! И ремень гуляет по одной половинке жопы, кончиком от середины, и всё ниже, ниже, ниже, до самой середины ляжки. Теперь – то же самое с другой стороны. Затем – по всей ширине жопы, тоже с двух сторон. Задница теперь только колышется, внутренне дёргается и жмётся, но уже не так вихляется и юлит. Мама беспрестанно воет, трясёт ляжками, и после каждого удара поднимает голову и хлопается лбом в тряпьё. А я – всё порол и порол маму, в мыслях было одно – стегануть побольнее.

И так наверное с полчаса, или даже больше. Сколько ей досталось? Раз полтораста? Или ближе к двум сотням? Задница распухла, вот-вот где-то да и лопнет кожа! Огрел покрепче сколько ещё сумел, и – опять отдыхать. Только бы поскорее восстановиться, не давая суке расслабиться. Сейчас надо испробовать прутья.

Прутья в ванне размокли отлично. Тонкие, длинные, прямые. И гибкие, хоть колесом сворачивай! На пробу взмахнул, свистит как поёт! Хлопнул по ноге, самую чуть-чуть, а даже через штанину довольно сильная боль, и жжение не меньше десятка секунд! Значит, ремнём шалаве была только разминочка, теперь посмотрю, как она заскачет! Набрал их десяток. Теперь, пока не переломаются все, буду без отдыха драть её и драть!

Заметила, сука, что будет ей что-то новенькое! Смотрит на меня плачущими глазами, с тупой безнадёжностью. Могла бы сказать, представляю, как бы взмолилась – "Не надо, сыночек! Пожалей!". Да и даже не так, а и совсем готова была б размазаться! Хлопнул её ладонью по закачавшейся как студень жопе – "Будешь ещё пить? Будешь пить, паскуда?!" – и сразу с места привычным движением хлестанул.

Как завыла и замычала эта мерзость! Затрясла жопой, заёрзала ногами и закрутила головой! Так! Значит хорош пряник! И какая ровная яркая красная полоска, как высоко распухла по всей ширине жопы где я протянул прутом! Примерился, и как начал лупить!

Конечно, сразу ж просечь кожу у меня никак не получалось. Вспухали только налитые кровью полосы. Я старался нахлестнуть следующими ударами несколько раз в самую полоску, но не получалось достаточно метко, прут стегал чуточку рядом. Примерился, и стал хлестать по узкой полосе, в два пальца шириной, много-много раз подряд. Думаю, пока не сломается этот прут.

Но недаром прут мочёный, гибкий. Хватило раз на тридцать наверное! Как изгибалась и корячилась паскуда! Насколько позволяли лямки, всей тушей металась от одного края кровати к другому! Крутилась и поворачивалась жопой, на которой кое-где уже сдиралась кожа, обнажая розовое мясо. Теперь надо ей до такого состояния ободрать всю задницу. Так тебе, сучонка паскудная!

Прут размочалился, особенно на конце. Беру следующий. "Будешь пить, тварюга? Будешь пить? Будешь ещё пить, поганая скотина?". Секу уже по ляжкам, только вой и стоит. Мама елозит и извивается. И я вовсю хлестал и хлестал эту шалаву. Тупо, безо всякой жалости, как можно больнее. За то, что в душе у неё всю жизнь "в красном углу" были её залётные одноразовые кобели, а я был выброшен куда-то "за забор". Когда она валялась свински пьяная, меня словно и не существовало, а протрезвев и не в силах найти глоток одеколона, она колошматила меня непонятно за что. Мне же приходилось, когда она была обосравшись, снимать с неё изгаженное, саму её запихивать в ванну и отмывать от говнища, сушить обоссанные тряпки, заменяющие тюфяк, лишь бы в квартире не так воняло.

При очередном крепком нахлёсте прут сломался раньше, чем я ожидал. Беру следующей. Теперь секу маму по одной половине задницы. Стараюсь концом попасть в середину, на самый-самый край ягодицы. И в один раз прут вспорол кожу, появилась кровь. Она подпрыгнула как взлетела жопой, по ней по всей пошли судороги тряски, раздался долгий плачущий вой. Лямки натянулись струнами. Так как же я несколько по-особому стегнул? Припомнил, попробовал ещё раз точно так же. Не совсем то же. Ещё! Есть! И шалава с глухим мычаньем подбрасывает вверх свою задницу, по которой медленно течёт ручеёк крови. Попробовал тем же движением по всей ширине – и так же, кожа вспорота до крови. Зараза взметнула свой зад, вертит им, вся трясётся. Морда совершенно мокра от слёз. Угощайся, дам и добавки!

Этим же прутом начал обрабатывать и вторую половинку. И так – раз за разом, пока не кончился весь пучок. Жопища в распухших алых полосах, по многим из них струится кровь. Красотища! Но это только тебе начало! Сейчас немножко отдохну, и продолжим! Минимум ещё на пять-шесть таких "сеансов" прутьев хватит!

Увидя меня, заходящего со свежими прутьями, мама заметалась. Завыла через кляп. Но мне пофиг. Берусь, и как начал! Эта шкура дёргается так, что вот-вот развалится кровать. Жопа, ляжки – всё изодрано. На первых рубцах кровь подсохла, а по последним струится ручейками. Я стараюсь чаще хлестать по драным местам. Ладно, эти прутья все истрачу по заднице. У неё спина совершенно нетронута. По ней разгуляюсь.

Так и эти прутья постепенно переломались. Я согрел себе чайник, достал спрятанные ломтики хлеба. Макаю их в соль, запиваю кипятком. Подумалось, а не насыпать ли соли матери на задницу, да отхлестать мокрыми прутьями? Да, но для чего переводить добро на эту сволочь? А потом самому есть без соли, если достану чего-нибудь?

Ладно, достаточно долго сейчас отдохнула шалава. Посчитал, с такими темпами прутьев хватит до ночи. Есть ещё и ремень. Опять пришёл к ней. Эта скотина чего-то мычит, явно просит чтобы я вынул кляп. Хочет что-то сказать. Мне абсолютно неинтересно выслушивать её мольбы. Если сам не свалюсь от усталости, лупить буду и сутки напролёт. Иначе не вобьёшь ей. Хотел сразу сечь по спине, но смотрю, жопа немного зажила. Ладно, переломаю пару-тройку прутьев об задницу, и начну отстрачивать спину.

Но не успел сломаться и первый прут, как мама начала вдруг испражняться. Вот о чём она хотела сказать? Говно толчками валом повалило у неё из жопы, и под ней между ногами набралась внушительная куча. Дождался, пока эта свинья высрется. Свернул из-под неё и без того обоссанные её тряпки, унёс в лохань и залил водой. Оставшимися тряпками обтёр ей сверху и немного внутри жопу, между ногами, только чтоб не красовалось говно. Мне не впервой её обтирать и мыть от дерьма. Хорошо, что вчера догадался пихнуть под эту тварь клеёнку. Натолкал под неё новых тряпок из её одежды – разумеется, свинья ещё не раз обоссытся, возможно и обсерется, – и продолжил драть. Этот и следующие два прута до мяса ободрали ей задницу и ляжки, настал черёд спины.

Здесь хлестать решил от нижнего края лопаток и до нижней границы рёбер. Примерился, и с первого же нахлёста рассек кожу. Шалава забросила голову назад, заходясь ревущим мычанием. Спина и бока судорожно задёргались, она стала ёжиться и изгибаться. По сморщенному цвета печёной картофелины лицу градом льются слёзы. А я только секу по широкой спине этой бабищи, и вспоминается, что я перетерпел от жизни с нею. Ломается один прут, со следующим захожу с другой стороны, и порка не прекращается. Только приговариваю со злостью как попугай, как заведённый – "Будешь пить? Будешь пить? Будешь пить?. ..".

Когда данная часть спины стала совсем уж изодранной, я начал работать прутом вдоль – между лопаток и по плечам, вдоль боков. Мама ёжилась, прогибала спину, пыталась кататься с боку на бок, но прутья впивались в её тело под мои непрерывные слова "Будешь пить?…". Я совершенно не заметил, как опять начал стегать по жопе, только вдоль, и с боков по ляжкам. Здесь мама закрутилась вьюном. Меня это лишь порадовало. Следовало исстегать её как можно больше и побольнее. Иначе забудет эта свинья всё очень скоро.

Вот уже и смеркается. Спина от самых плеч и до поясницы, задница, ляжки у мамы представляют жуткое зрелище. Дотронься только, и будет невозможная боль. Но я не собираюсь её жалеть. Не буду бить и как-то немного щадяще, наоборот. Прутьев остаётся немного. И я доистрачу их сегодня, а потом стану пороть ремнём. Сейчас отдохну, и продолжим!

При моём появлении в этот раз мама уже не стала крутиться и кидаться из стороны в сторону. Она только сжалась и тоненько, скуляще заныла. Смотрела жалобно, в глазах читались страх и безнадёга. Порка продолжалась. И, после этого десятка переломанных прутьев и небольшой паузы я забрал из ванны все остатки, высек эту поганую бабищу напоследок похлеще – "Будешь ещё пить? Будешь, скотина? Будешь? Будешь? Будешь?…". Потом вместо отдыха отправился к тому же пню, срезал оставшиеся прутья и замочил их на завтрашний день. Надо было выпороть шалаву так, чтобы от одного слова "Будешь ещё пить?" у неё сразу возникало отвращение к алкоголю.

Далее отлупцевал маму ремнём так, что у неё низ жопы раздулся в чудовищную чёрную опухоль. Теперь можно будет и проявить снисхождение. Набрал в бутылку воды, размотал ей рот и вынул кляп. Она с жадностью выпила половину, и вдруг разрыдалась.

— Сыночек! Миленький! Не надо меня больше мучить! Я умоляю! – и всё в таком же духе сквозь слёзы и сопли, пуская слюни, ныла эта тварь.

— А пить будешь ещё? – злость взыграла во мне. С какой поры я стал для неё "миленьким сыночком"? "Милые" для неё всю жизнь были те, кто ей наливали!

Шалава замялась.

— Прости меня! Больше не бей! Я не могу уже терпеть! – начала она ныть, совершенно в другом направлении, и потянулась ко мне лицом словно желая поцеловать.

Я с отвращением отстранился от этого омерзительного животного. Чтобы она касалась меня своим ртом-помойкой, которым по нескольку раз в день обжимает и обсасывает непонятно чьи члены, возможно только что вынутые из её жопы? Тьфу, гадость!

Мама допила всю воду. Я решил проверить её. Поднял закатившийся в угол пузырёк одеколона и подсунул ей под нос. Заметил, как загорелись её глаза.

— А, так значит всё-таки будешь пить? – было и так понятно, что это насквозь проспиртованное туловище не сможет сдержаться. Я нахлестнул ремнём по её заднице. Мама разошлась в пронзительном оглушительном вопле, я только и успел утопить её лицом в тряпках, и затем быстро начал пихать кляп в её гнилой рот со съеденными пеньками чёрных зубов. Замотал всё заново, и с остервенением стал лупцевать ремнём по качающейся после каждого нахлёста заднице.

Порол маму я ещё несколько раз, пока не почувствовал, что совершенно отнимается рука. Время было уже за полночь. Завалился, и не обращая внимания на доносящиеся от мамы стоны, уснул как провалился.

Проснулся я примерно в то же время, как и вчера. Слышно было, как воет и стенает эта мерзость. Спала ли она? Может и нет. Прутья пусть ещё помокнут, а сам беру ремень, и влетаю в комнату к ней.

Эта обоссанная шкура тут же взметнулась. С воем запрокинула голову к самой спине. Заметалась, кидаясь в стороны своей жопой. Я же, прицелившись, сразу нахлестнул по этой колыхнувшейся дряблой ободранной лепёхе мяса. И пошёл резко щёлкать, то по одной, то по обоим половинам, только злорадствуя, как крутится и корчится это поганое животное, прыгает на животе и подкидывает жопу!

Хоть прутьев было и куда меньше вчерашнего, но когда я начал употреблять их, с мамой произошла истерика. Как только она увидела их. Отлично, может и будет какой-то результат! Их она боится больше чем ремня! И снова потекли по её заднице ручеёчки крови, опять она ёжила плечи и сжимала спину… "Вот тебе, тварь! Будешь пить? Будешь ещё пить, скотина?".

Закончил я порку уже вечером. Приподнял голову шалаве, съездил по щеке. Размотал ей рот, и держа в одной руке пузырёк одеколона, а другой тряся ремнём, сунул ей этот пузырёк в рожу.

— Теперь хочется его выпить? Я буду тебя пороть без пощады, если только продолжишь пьянствовать! Если ещё придёшь пьяной, да притащишь за собой хоть одного своего козла, выпорю ещё больше, вдвое больше! И так каждый раз, когда будешь приходить пьяной! И каждый раз будет больше и сильнее! Отвечай! Будешь ещё пить?!

Мама вся затряслась, зашлась в рыданиях, но ничего не ответила. Я опять забил ей рот, и напоследок как можно сильнее нахлестнул раз с полсотни. Вкладывая в каждый взмах всю накопившуюся злость, обиды и боль. Чёрт с ним, что ходить приходилось в чужих обносках, отдаваемых мне из жалости. Вместо мамы я всю жизнь лицезрел эту пьяную морду, скотину вместо человека. На́ тебе! Получи напоследок!

Потом брызнул одеколоном на изодранные места. Жгло сильно и долго, мама крутилась и мычала. Вынул кляп и отвязал паскуду. Она наверное не верила, что всё закончилось! Но встать пока не могла. А я отметил на этикетке пузырька, сколько там сейчас одеколона, поставил его на подоконник, и объявил маме, что если убудет оттуда хоть глоток, то высеку её ещё больше, чем сейчас. Она только затряслась от плача. С этим я и пошёл ужинать оставшимся хлебом, и завалился спать. В голове стояла полная муть. Поначалу казалось, что всё произошедшее в эти два дня – какой-то странный сумасшедший сон.

Наутро я первым делом посмотрел, сколько в пузырьке одеколона. Нет, всё осталось! Как было! Мама лежала на животе, поглядывала на меня с ужасом. Что ж, впереди день, надо подумать где достать еды. Себе я чего-нибудь и сыскал бы, в крайнем случае подкормит тот, кто частенько давал мне какую-нибудь халтурку. Но эта сука… Она сейчас не может встать, явно. Просто бросить её как вещь – это надо быть полной сволочью вроде неё.

Халтуры сегодня не наклюнулось. Я никогда не унижался тем, чтобы брать из магазина просрочку, это удел бомжей. Но эта-то морда… И я кое-как пошёл – схватить самую малость, и быстрей смываться от позора.

К удивлению, за магазином кроме явных бомжей стояли и довольно приличные пожилые люди. Не было скандалов и драк. Я взял только хлеб и с килограмм смягчившейся картошки, и пулей полетел домой. Подумалось даже, что если бы маму вдруг разбил паралич, то я бы и выносил за нею судно, и кормил бы с ложки. Ну, и конечно ж постепенно приводил бы квартиру в человеческий вид. Сейчас это делать бесполезно, что починишь сегодня, завтра будет изгажено, истоптано, сломано или украдено.

Мама кое-как встала к вечеру следующего дня. Я зорко следил чтобы она не приложилась к одеколону. Только на следующий день она выстирала свои изгаженные тряпки. Пока они сохнут, она никуда не пойдёт. А здесь в квартире походит и совершенно голой. Сейчас невозможно ничего одеть на ободранную заднюю часть фигуры…

И действительно, в последующие несколько месяцев, когда она уходила в поисках копейки или еды, то или возвращалась трезвая, или застревала где-то на сутки и более. Горбатого могила исправит. Я и не надеялся, что она перестанет пить. Только бы не водила за собой мужиков, и сама приходила в нормальном состоянии. Связать чтобы высечь я её мог только когда она спала б мертвецким пьяным сном, в более-менее трезвом виде эта бабища просто бы раздавила меня. Недаром в армии ко мне прилепилась кличка "Прыщ-дрыщ". Или смеялись, что "кошка наступит, и раздавит".

Правда потом пришлось её пороть снова. С большими перерывами, но четыре раза ещё понадобилось. И в каждый следующий раз намного сильнее предыдущего. В последний раз – удивительно, как она осталась жива, я сек её пять дней подряд, и не отвязывал. Отлёживалась она больше недели. Но и после первой порки хоть перестала водить этих "гостей"…

Всё разрешилось как-то мгновенно. Два с небольшим года назад она попала под поезд, была перемолота в слякоть. И – странное дело! Мне как будто открылась дверь в удачную полосу! Очень скоро после этого меня приняли продавцом-стажёром в магазин стройматериалов. Быстро стал настоящим продавцом. Потихоньку начал делать ремонт, имея скидки на материалы. Превратил эту помойку в нормальное жильё. Теперь можно и обставляться. Возможно, скоро стану заведующим секцией, и тогда зарплата ощутимо вырастет.